остальном…
Кстати, Сашенька не объявлялась, Ромка так и не уехал, Мойшиц за выдающийся вклад в оборону Ленсовета получил медаль, Калошенюкевич — а при чем здесь Калошенюкевич? — а Калошенюкевич умудрился разориться; Аристарх стал прапорщиком на таможне, Дрюля оставался Дрюлей — да и в остальном было здесь всё то же, были там все те же.
Михе стало ску
— Опять напьемся, — солидарно буркнула Диана.
— Напьемся… — со вздохом согласился Михаил, — со скуки ка-а-ак напьемся! Кстати, о собаках…
— Слушай, а давай мы лучше в самом деле псину заведем, — неожиданно предложила Дина.
— А давай, — оживился Миха, — а чего — возьмем и заведем! До Кондратьевского тут недалеко… Поехали?
— Поехали!
И они сорвались и поехали — и неважно, что отправились они на собачий рынок покупать крошечную, в общем-то игрушечную таксу, а купили вдруг самого что ни на есть всамделишного дога, — неважно, несущественно и непринципиально, потому что это, собственно, уже новая история.
Хеппенинг в опасной зоне
Динь-дон! — зазвенели колокольчики на двери: диги-диги-дон! Йорк, дог серо-черно-белого выбраковочного окраса, выпущенный Михаилом, протопотал по лестнице и выскочил во двор.
Вчерашний стынущий дождь сошел на нет. По-прежнему хмурое небо приподнялось. Посветлело и подморозило. Стих ветер, всю ночь гремевший жестью на развороченной крыше и ухавший в ремонтных лесах, выстроенных до половины треснувшей глухой стены напротив Михиной квартиры; ветер стих, лишь опавшие тополиные листья, покрытые инеем, иногда отзывались чешуйчатым шорохом.
Мраморный вислоухий Йорик выгуливал себя под пустыми окнами покинутого дома. Он гарцевал, он чинно задирал лапу на стены и на кучи хлама, на перекошенные детские качели, на могучий ствол обреченного дерева; он рыл носом листья, он фырчал и очумело встряхивался…
На самом деле очумели все. Вторую неделю в доме было забавно и суетно, с утра до ночи весело звенели колокольцы, дым стоял коромыслом. Вторую неделю захлопотанный Михаил добросовестно вещал и пил — иностранцы снимали кино о русском андеграунде.
Американцев (пусть будет так, непринципиально, хотя в действительности они были голландцами) — итак, как будто бы американцев навязал приятель Лешенька. Алексей старался — ему нужен был дальний зарубеж. Отдаленным американцам, заканчивавшим какой-то тамошний культурный ликбез, для дипломного кино нужен был русский монстр с антуражем. Ну а Миха и Диана, в свою очередь, ничего не имели ни против монстра, ни против антуража, ни против экзотической оттяжки за империалистический счет.
С тем и начали, благо трое гостей — Сэм с камерой, Питер с микрофоном и Анна-режиссер — все трое были милы, глуповаты и оптимистичны, как дружно констатировали непочтительные аборигены. Еще пришлось признать, что американцы, во всяком случае — эти, в меру прижимисты, что показалось естественным и скучным, и вполне профессиональны, что оказалось даже забавным. Отстраненно- доброжелательные, они своей доброжелательностью как бы предлагали преодолеть эту отстраненность, ненавязчиво провоцируя на искренность, так что рефлектирующий Михаил, настроившись на наблюдение за наблюдающими, не без иронии наблюдал и за самим собой.
Короче говоря, развлекая заморскую публику, хозяева и сами развлекались как могли. Общительный Йорк резвился и тоже по-своему прикалывался. Старательный приятель Лешенька трудился за «фонарщика», переводчика и вообще. Квартира гудела.
Квартирка гудела, а дом разваливался и проваливался. Сидели на чемоданах — как в смысле переносном, так и в самом распрямом: широким жестом уступив любимую колченогую табуретку гостям, Михаил натуральным образом восседал на добротном чемодане, кожаном, окантованном зеленоватой медью. В этом наследственном бауле собран был его архив — акварели, рисунки, фотографии, кое-какие письма. Но больше всего места там занимали рукописи — по преимуществу стихотворные, талантливые и никчемушные.
Всё было подготовлено к переезду. Михаил, Диана и собака Йорик оставались последними жильцами в расселенном аварийном доме по Мещанской улице близ Столярного переулка неподалеку от Сенной в проваливающемся доме, который стал внеочередной жертвой отечественного метростроя. Грунт под фундаментом просел, фасад пополз и растрескался, балкон над аркой перекосило, полуприкрытые чугунные ворота заклинило, а кое-где в этой, лицевой, части четырехэтажного здания обрушились перекрытия.
Вообще-то уже давно нужно было как-нибудь шевелиться, обивать чиновничьи пороги, однако Михаил наплевал на всё и задумчиво снимался и спивался по мере сил и вдохновения, утверждая, что таким образом нашел свое место в жизни. И отчасти оказался прав — во всяком случае, с жильем всё утряслось как бы само собой и лучше не придумать. Бдящие сограждане из уцелевших домов несколько раз обеспокоивались кинематографической суетой за турникетом с надписью «Опасная зона» и вызывали милицию. Милиция приезжала, иногда принимала рюмку чая, иногда сразу же две рюмки, после чего благополучно отбывала. Но в результате местные власти кое-как зашевелились. В конце концов ордер на новую квартиру был выписан и даже получен. Признаться, к этому моменту американцы успели преизрядно утомить, но съемки, слава Богу, близились к завершению.
Дозвякивали колокольчики на скрипучей двери маленькой квартирки без прихожей — вот тебе дом, а вот и порог! — крошечной чудной квартирки, по стенам и потолкам оклеенной балаганными обоями с разводами «под мрамор», не так давно отделанной хозяевами надолго и всерьез, как всерьез рассказывали они. Михаил с Дианой рассказывали и досказывали, профессионально раскрученные киношниками, дохаживали сиплые часы на желтой кухне с черным лаковым полом, — а лак у стен сохранил свою зеркальную глубину и по-прежнему отражал пеструю желтеющую рябь, как замершая черная вода осыпающиеся кроны; голубая комната казалась просторной и нежилой; вот и осень, динь-диги-дон, а вот и небо; дождь зарядил и не унимался…
Захмелевший Михаил, пребывая во грусти и благости по поводу полученного ордера и чуя финиш съемочного марафона, восседал верхом на антикварном чемодане со своим творческим наследием и самозабвенно продавал идею финального эпизода фильма. И продал-таки, ибо заморские гости покивали, подумали, затем додумались и вдохновились, потом поскрипели, как обычно, пошуршали, но раскошелились; дело устаканили.
Пару сотен долларов Михаил заныкал, на остальное закупил выпивку без счета, коробку свечей, кое- что по мелочи и смеха ради и на чем остановился взгляд. Потом он развесил по лестничным стенам содержимое эпохального чемодана, перемешав изобразительный материал с виршами, также спешно вставленными в рамки. Потом просто так появился безотказный друг Филиппыч и помог расставить свечи на ступеньках до самого последнего этажа. Затем заявился незваный Аристарх с половинкой тортика, обычным для него сверхъестественным образом учуявший дармовую выпивку, — и как раз приятель Лешенька привел американцев принимать антураж. Гости остались довольны и вообще остались и крепко напились. Словом, состоялась репетиция.
Репетиция удалась. Дог хотел бузить — и бузил. Музыкальный Филиппыч желал гитару и песенку про лошадь. Гостеприимный Михаил очень хотел узнать напоследок, что же всё-таки такое андеграунд, затем он хотел водки и конституции, затем — гнать всех вон, а после извиниться. Диана от избытка чувств требовала плясов. Грудастенькая коренастенькая Анюта тоже хотела, но уже не могла. Старательный Алексей мечтал стать полноправным Алексом, а Сэм — Семен Семенычем; Семушка плакал и не хотел никуда возвращаться. Петр помалу каменел, был он ни гугу, не хотел вообще ничего земного и попросту не отражал, в отличие от пола у стены, к которой он прилип. Аристарх же, напротив, светлел, светился, как
