осенняя березка на закате, и всего-навсего желал тортика, а потом, когда американцы сдались и уползли, победно икнул, после чего исключительно кинематографично рухнул в свой не первой свежести бисквит…
…Засипели и забимбомкали часы на стене. Организмы зашевелились. Все по очереди наступали на Аристарха, дрыхнущего поперек кухни. В душе за перегородкой взвыл Михаил, мужественно выливший на себя ушат ледяной воды. Диана врубила духовку и все конфорки на плите, зашумела «нелегальная» колонка. Просоночный Филиппыч столкнулся с колючим лимонным деревом, росшим в бочке у окна, и рикошетом оседлал щупленького Аристарха. Всклокоченный Аристарх хрюкнул и дрыгнулся.
— Ты кто? — спросил он ошарашенно.
— Я — Филиппов, — честно признался правдивый голубоглазый Филиппыч.
— А я тогда кто? — заинтересовался озадаченный Аристарх.
Впрочем, с этим кое-как разобрались — но вот в честь чего трогательный Филиппов и теплый шелковистый дог в обнимку спали на супружеском диване, а хозяева ютились на полу, так и не разъяснилось.
Тем временем впустили жизнерадостного Йорика и дружно позавидовали ему. На плите забулькало и зашкворчало, засвистел чайник, запахло кофе. Квартирка прогревалась. Громко тикали часы, болезненным эхом отзываясь в головах. Похмельные массы мутило, все страдали, но стойкая Диана делала лицо, то есть накладывала макияж. Часы такали. Поспели сосиски, и как по заказу подтянулись помятые киношники с пивом и зачем-то с парадным тортом, но зато без Лешеньки — незадачливый Алекс вчера определенно перестарался.
С ходу заступили на вахту. Похмелились. Просветлели. Застрекотала камера, но дежурной пробы не получилось — на лестнице странно завозились и начали входить.
Умытый и причесанный Аристарх, который перед объективом воспитанно резал сосиску, макал в кетчуп, вздыхал и отдавал догу, заторопился выпить пиво. Дог вздыбил шерсть и ломанулся к двери, снося всех и вся. Что-то угрожающе зашуршало и шоркнуло, диньдонкнули колокольцы…
В дверях шевелился роскошный двухметровый куст красной рябины с тяжелыми гроздьями ярких примороженных ягод. Разъяренный дог отступал, заходясь в рыке; куст втискивался в квартиру и пыхтел, как шебутной приятель Дрюля; шебутной двухметроворостый Дрюля пыхтел, жевал ухоженную пегую бородку и впихивал в квартиру развесистый рябиновый куст.
Стрекотала камера. Аннушка, оказавшаяся на полу и в кадре, лупала глазами. Улыбчивый Филиппыч тоже недоумевал. Догадливый Аристарх, опознав входящего, оставил пиво и спешно доглатывал сосиску. Дог рычал, Михаил посмеивался, Диана аплодировала, Дрюля раскланивался.
Дрюля раскланялся. Дрюля вникал и знакомился.
— Дрюля… Дрюля… Дрюля… — представлялся он.
— Дрюля, Дрюля, — печально соглашался Аристарх, кивая на манер китайского болванчика.
Дрюля познакомился. Он вник. Он принялся бушевать, требуя чего-нибудь и красок; он сиял, он щурился и чавкал, отняв-таки у Аристарха огрызок сосиски; он толкался и толпился…
— Грехи мои, грехи мои тяжкие! — со сценическим надрывом воздыхал Аристарх, забившись в дальний угол.
Диана спешно наливала водку. Михаил, раскурочив, наконец, нужную коробку, выдал неистовому Дрюле краски и вытолкал его вон. Киношники с треногой ломанулись следом.
Бимбомкнули часы… Переглянулись, вздохнули, отдышались. Диана подняла обломившуюся рябиновую гроздь и сунула ее в пасть пластмассового черепа, оставшегося еще со времен ее медицинского студенчества. Получилось забавно. Диана еще раз вздохнула и принялась за стряпню. Творческий Филиппыч открывал консервы и думал. Аристарх, не спросившись, соблаговолил откушать водочки. Дог в комнате грыз парадный хозяйский башмак. Хозяин уволок развесистый куст на лестницу и затихарился наверху с глазами побитой собаки, пустив дело на самотек. А Дрюля творил.
Избыточный Дрюля творил на воле, забравшись на строительные леса, он помыкивал и притоптывал в азарте; аэрозольные баллончики из-под краски отлетали, как стреляные гильзы. На стене по трещине вырисовывалось подобие человеческого силуэта с руками, вздернутыми к абстрактному светилу; намечались дерево и птица. Оригинальный Филиппов додумался и тоже вдохновился — натянув веревки по двору, он, как белье, развешивал на них куски кальки; калька шевелилась и шелестела…
Шевелились ветви древнего тополя. В одном из окон с выбитыми стеклами трепыхался кусок газеты. Трепыхались и злобно чирикали воробьи, выклевывая рябину из куста, приставленного к открытому окну на площадке четвертого этажа. Под окном, наполовину опустошенный и забытый, пылился творческий чемодан. Ненадолго проглянуло солнце, иней подтаял, влажно поблескивали крыши.
Михаил размышлял, устроившись с флейтой на подоконнике. Мысли смещались, распадались, как зыбкие отражения в отстраненной осенней воде…
Время шло. Время уходило, и в самом деле, похоже, Михе оставалось разве что спиваться и превращаться в милейшего Аристарха. Заначенных киношных долларов могло бы хватить на месяц, а при желании и на два. Пары месяцев должно было хватить на то, чтобы закончить ску
Время шло, Михаил скучал. Мысли гасли, как тусклые холодные блики, оставалась только стылая вода, долгая и дальняя… Михаил начал наигрывать одиночество. Прибежавший на шум Йорик попробовал подвыть.
Затем затянуло и запрохладило. Набухли сумерки, шевельнулся ветер. Дрюля отстрелялся и сник. Назревала пауза; назрела, но не разразилась — очень своевременно подошел Роман и привел с собою женщин. Дело обещало стать жарким.
— Рома! Ромочка! Ромчик, дорогой! Какие люди! Какие исключительные люди! — благоговейно восклицал Аристарх и шкодливо делал ножкой, а своевременный Роман, вручив хозяйке шипастую алую розу, оживленно представлял девиц:
— Это Юлька, я о ней рассказывал, — кивнул он на эффектно наштукатуренную брюнетку в короткой юбочке, — а это Сашенька, вроде как вы с ней знакомы, кажется, — подмигнул он Михаилу, а рыженькая Саша очаровательно смутилась.
— Кажется, вроде как знакомы! — весело подтвердил Миха. — Или же это было так давно, что теперь неправда? — заразительно улыбнулся он.
— Почему же, всё было очень мило, — с удовольствием вернула улыбку Сашенька. — И вообще — с вами здорово, с вами точно не соскучишься! — радостно сказала она и звонко расцеловалась с Диной.
Скучать не приходилось. Компанейский Аристарх потирал ладони, предвкушая дальнейшую потеху. Воспрявший Дрюля церемонно подходил дамам к ручкам; рыженькую он в упор не узнавал. Эстетствующий Йорк стащил красную розу, созерцал ее и обонял, польщенно повиливая хвостом. Люди были заняты — они знакомились, галдели, мешая русские и английские слова, они тушевались и тусовались…
— Не уважаем мы их, ох не уважаем! — жаловался Дрюля Аристарху, нежно беря Анюту под локоток.
— А за что ж их уважать-то? — недоумевал простодушный Аристарх, подхватывая Аннушку с другой стороны; Анна дружелюбно улыбалась.
— Так ведь и себя-то мы не уважаем, — сокрушался Дрюля.
— Так себя-то ведь и вовсе не за что, — грустно пожимал плечами Аристарх. — Верно, Дрюля?
— Наверно, Аристарх… — но тут же возмущался: — Погоди, да как же это не за что?! — патриотично возражал Дрюля и доверительно сообщал Анюте: — У нас размах, барышня, у нас, барышня, простор! У нас всякое бывает! Метро вот роют — дома проваливаются, лес рубят, барышня, одни только щепки остаются!..
Заморская Анюта не понимала ни слова, на всякий случай улыбалась и робела, а огромный Дрюля плотоядно шевелил волосатой челюстью; на плите шкворчало.
— Да не так всё, матушка, не слушай ты его! Это всё грехи наши тяжкие, грехи наши тяжелы и мнози… — с другой стороны поддерживал беседу назидательный Аристарх, внимательно принюхиваясь.
