— Но мюдюрь Гуссейн, я делаю в точности так, как вы мне приказали!
Голос был знаком Гагику! До боли знаком, только он не мог понять, откуда, где он его слышал, а поднять голову и посмотреть он не смел.
— Вот идиот! Когда ты бросаешь сигарету, ты что делаешь?
…
— Ты ее тушишь, сын осла! Ты делаешь ногой вот так! О Аллах, за что ты мне послал таких идиотов!
— Но мюдюрь Гуссейн, если я буду топтать сигареты ногами, как же все узнают, что они армянские?
— Это не твоего ума дело сын осла, кому надо — тот увидит. А вот если они будут лежать вот так — то все увидят, что они просто кем-то положены. Ты газету где бросил?
— Вот там. Но мюдюрь Гуссейн, а как же патроны?
— А кто узнает, что они азербайджанские, у нас одинаковое оружие!? Никто ничего не узнает, если такой тупой осел как ты не откроет свою пасть! А если откроет — то клянусь Аллахом, я вскипячу на костре казан с маслом и вылью его в болтливые рты, чтобы они больше никогда не могли открыться! Иди к машине идиот, и покажи заодним, где ты бросил газету! О, Аллах…
Шаги начали удаляться…
Возня у расстрелянной колонны продолжалась еще недолго, потом одновременно взревели моторы КамАЗа и УАЗа. Бандиты взяли все что могли и уезжали с добычей.
И тут Гагик вспомнил. Вспомнил все. Осознание было столь ярким, что он схватился за автомат, готовый умереть, но убить, остановить этого… — но было уже поздно.
Это был Али. Али Мухаджиев. Тот самый Али — Муха из Сумгаита, ублюдок, который ударил заточкой в спину трудовика Пал Палыча и чуть не зарезал его! Это был Али… из Сумгаита… в котором тогда…
Встав из-за укрытия в полный рост, ничего и никого не боясь, шатаясь как пьяный, Гагик Бабаян подошел к расстрелянной колонне, к выложенным в ряд убитым и ограбленным людям, к УАЗу, в котором была открыта дверца, и на землю капля за каплей,
Гагик Бабаян стоял так, какое то время. Стоял и смотрел. Потом бросился бежать к лесу. Тоже — как тогда…
Во всем конечно обвинили армян.
Ретроспектива /продолжение/
Февраль 1990 года
Кабул, Демократическая республика Афганистан
Вернувшись — моджахеды так и не поняли, что произошло, считалось, что он погиб во время очередного боя — Алим получил Орден Звезды первой степени, который остался лежать в сейфе ХАД, и смертный приговор от исламской шуры Афганистана, вынесенный полгода спустя. В Афганистане трудно было что-то утаить.
Шурави уходили. Разворачивался процесс примирения, который Алим и многие другие его сослуживцы не понимали и не принимали. Они знали, что есть много солдат, которые избегают стрелять по моджахедам, специально целятся мимо, потому что они соотечественники и единоверцы — и осуждали их. Какие же это соотечественники? Они ушли на ту сторону границы — их дело, вольному — воля. Но зачем они обратно идут сюда? Если им не нравится жить в Афганистане — пусть живут там и дадут афганцам, живущим в стране жить так, как они хотят. Почему они говорят, что хотят свободы — но на самом деле посягают на свободу других людей?
И как можно считать соотечественниками и единоверцами тех, у кого на руках кровь твоих товарищей?
И Алим, и многие из его товарищей и даже некоторые шурави, с которыми Алим поддерживал связь, считали, что никакого примирения быть не может. И надо, даже если шурави уйдут — стоять насмерть, защищая свою страну и свой народ. Алим был уверен, что они выстоят.
Надо сказать, что Алима в отличие от многих его товарищей не поразила болезнь размежевания, коснувшаяся многих в партии. Он был всего лишь нищим пацаном из придорожного кишлака, которого новая власть вылечила, выучила и научила воевать. За это он был ей благодарен, точно так же как он был благодарен спасшим его жизнь шурави. Он не понимал сути дискуссий, которые бывало, что вели и его товарищи в казармах, он не понимал разницы между Парчам и Хальк и вообще мало кто понимал[63]. Зато он воевал и воевал честно — в операции Магистраль, ставшей лебединой песней боевого содружества афганцев и шурави — они не только провели в заблокированный душманами город все, что хотели провезти — но и едва не разгромили всю группировку моджахедов в этом районе. Не случилось этого только благодаря политике национального примирения и предательству Кабула[64].
Но Алим ничего этого не видел. С тяжелым ранением он был доставлен в госпиталь. Во время операции в базовом районе моджахедов Срана он грудью закрыл командира своего полка от пули и сам был тяжело ранен. За это ему не только вручили еще один орден Звезды — командир полка перед строем обнял его и назвал своим братом.
Только потому он и узнал о жутком плане, зародившемся в самой верхушке армии. Плане, как сохранить жизнь, сдав страну врагу.
План этот родился в самой верхушке афганской армии, впервые за долгие годы оставшейся без присмотра и контроля 'старшего брата'. В халькистской[65] верхушке армии — в восемьдесят седьмом — восемьдесят девятых годах из тюрьмы Пули-Чархи выпустили немало халькистов, сторонников Амина, оказавшихся там после смерти своего вождя в кровавое рождество семьдесят девятого. Часть просто отсидели свои сроки, часть выпустили в рамках программы национального примирения. При этом, президент страны Наджибулла, ярый парчамист политику национального примирения проводил половинчатую — халькистов выпустили из тюрем но не допустили к реальной политике, отстранили от нее и кармалистов. Это была опасная практика: то время, когда все прогрессивные силы в стране должны были забыть прежние разногласия перед лицом общей угрозы — страна все более раскалывалась[66]. Виноваты в этом были все — и те, кто сейчас вел огонь из пулеметов по зданию министерства обороны, и те, кто его защищал.
Во главе заговора встал генерал Шах Наваз Танай. Уникальный в Афганистане человек, халькист, который никогда не скрывал что он халькист, и даже при правлении Кармаля он последовательно, шаг за шагом поднимался по ступеням военной иерархии. Выходец из сельской местности, из нищей семьи, пуштун, десантник, окончил с отличием Харби Похантун[67], участвовал в мятеже армии против Дауда. Танай отличался какой-то безумной, запредельной, нечеловеческой храбростью: во время Гератского мятежа, первого, в котором на афганской земле пролилась советская кровь он, будучи майором и командуя отрядом в двести пятьдесят человек при одном танке ворвался в городок взбунтовавшейся дивизии (!!!) насчитывавшей одиннадцать тысяч человек, захватил городок и подавил мятеж. В начале восьмидесятых он, халькист, при власти парчамистов стал командующим центральным корпусом армии Афганистана, в зону ответственности которого входил, в том числе и Кабул. И вновь в операциях, самостоятельных и совместных с советской армией, он проявлял особую храбрость и мужество, а подчиненные ему войска были в числе немногих, с которыми рады были воевать рука об руку шурави.
Но потом он предал. И неважно почему, потому что испугался, потому что решил, что раз шурави уходят надо делать ставку на моджахедов, главное — он предал. И не было ему за это прощения…
Тогда, он полковник пришел к нему в госпиталь, когда его выписывали. Несмотря на тяжелое ранение
