удостоверяются. Один католик, заслуживавший большого уважения и к тому же консервативного нрава, говорил шутя о том, чтоб захватить кость для своей собаки. Говорил он это не передо мною, зная, что такие шутки я не понимаю. Но тут и французский дух. Директор нашего дома — благообразнейший французский священник. Его надежда — что христиане уразумеются и уничтожат Животворящий Гроб, на основе того, что он некрасив, и что только местность подлинна. Хорошо, что католики не могут ничего предпринять без совладельцев греков и армян.
Для меня лично русское богопочитание — земной рай. Этого рая я себя сознательно лишил, став католиком. Очаровывает меня игра Духа Святаго в католической Церкви. Но одно дело лишиться рая — другое отрицаться. К тому же нам, русским католикам, вменяют в строгую обязанность оставаться верными своим, русским преданиям.
Дело не в обрядности, а в том, что участники богослужения вдохновлялись образами тех подвижников, чьими наследниками они являются. У нас с греками общий обряд. Но чаще всего греческое духовенство производит впечатление полной небрежности, полного забвения своих подвижников — результат получается обратный. Поэтому не так уж важно — вводить или не вводить литургию св. Иакова, не в том дело.
Помню, как вовсе не противно, а скорей умилительно мне было сослужить с распутным священником незадолго до того дня, когда он убежал: чувствовались глубокая скорбь и смирение — он был русский. А когда католический распутный священник служит, чуешь больше какое–то казуистическое самооправдание в том, что хоть не положено совершать службу в греховном состоянии, он это все–таки делает. Вообще, обрядность не принимается как молитва. Об этом идут анекдоты. Не без основы: бывает, в смертельной опасности, что люди просят священника, чтоб он перестал читать часы и начал молиться.
Как часто католическое душеполезное чтение для нас не назидательно, а скорей отвратительно, а потому и соблазнительно. Во «Фиоретти» [10], которые вообще нам так дороги, читаешь в главе 44, что степень духовного совершенства — в зависимости от степени страдания, которое праведник испытывает, размышляя о распятии. Тогда именно соображаешь, что путь, который открыл св. Франциск, для нас закрыт. Тут большая опасность для русского, находящегося среди католиков: те обряды, те мысли, которыми питаются католики, сами по себе не плохи, а нам чужды. Неподготовленная душа падает в уныние, в томление и потом в равнодушие. Из рожденных русских, кроме пяти–шести среди нашего католического духовенства, о других лучше не спрашивать: в лучшем случае, они стали неврастениками. Это массовое явление, с которым неблагоразумно было бы не считаться.
На сегодня хватит. Следующий раз напишу о конфронтациях исповеданий.
20 мая 1974 г.
Дорогой Отче!
Очень рад, что Вы высказались ясно и откровенно по вопросу, который сейчас волнует многих христиан. Ведь наше единство и различие — одна из первоочередных проблем, вставших перед нами в эпоху межконфессиональных контактов.
Ваше письмо объясняет многое из того, что в более смутной и неопределенной форме говорили другие. Впрочем, и Ватиканский собор, подчеркивая необходимость сделать литургию в полном смысле «общим делом», исходил из сознания тех проблем в западном богопочитании, о которых Вы говорите.
Мне кажется, что все написанное Вами подтверждает мысль, в свое время высказанную еще Вл. Соловьевым, о том, что разделение христиан коренилось не столько в вере и вероучении, сколько в культурном различии, в различии западного и восточного типа сознания. Индивидуализм в Европе — явление старое, восходящее еще к античным временам. Бесспорно, в нем много ценного. Именно он помогает противостоять стадному сознанию, которое тоже издревле было известно человеческому роду. Но в этом возвышении личности кроются, видимо, и опасности. Чудо и тайна Церкви заключаются в том, что она (по образу Триединства Божия) соединяет, не уничтожая индивидуального. Но этот идеал слишком труден. Наверно, мы только начинаем осознавать его сущность, а до реализации еще бесконечно далеко. (Я вообще думаю, что история Церкви только началась.)
Итак, как явствует из Ваших слов, религиозный индивидуализм разрушает то духовное единство христиан, которое наши православные богословы называют «соборностью» (термин несколько условный, но другого нет). Следовательно, западная психология оказывает сильное (и не всегда благоприятное) воздействие на духовную жизнь христиан. Но важно и то, что здесь налицо причина по существу внецерковная, а этнопсихологическая. Иными словами, значение ее и роль ограничены чисто человеческим аспектом. В то же время идеи, лежащие в основе католической экклезиологии, далеко не чужды соборности. Помню слова одного богослова, писавшего по поводу «Двух типов веры» Бубера [11] о том, что ветхозаветная идея «народа», «общины», которую Бубер считает чисто библейской и чуждой христианству, на самом деле пронизывает Новый Завет и учение о Церкви. Изоляция христиан с различной психологией была не только грехом братоненавистничества, но и самообеднением. Выращенные вне контактов типы благочестия неизбежно оказались под властью этнопсихологии, и это привело к тем печальным последствиям, о которых Вы пишете. Однако и Восток понес ущерб. А из этого следует, что в будущем оздоровление духовной жизни трудно представить без экуменического диалога, без взаимопроникновения и взаимообогащения. Вот вы пишете, как трудно восточным приспособиться у вас к западному благочестию. Это ведь тоже свидетельство нашей слабости. Значит, и наше благочестие нуждается в укреплении для того, чтобы стать чем–то для западного.
Я отдаю себе отчет во всех трудностях, которые рождает встреча двух типов веры, но мне придает уверенность сознание того, что подлинная церковность лежит глубже этнопсихологии и культуры и что Евангелие, силой которого мы существуем, содержит в себе все, что необходимо для того, чтобы мы жили в постоянном обновлении, возрождении и уповании. Ведь разве не ясно, что все трудности и неудачи в мировой церковной жизни на протяжении веков проистекали от неправильного ответа на Божий призыв? Впрочем, никакие наши немощи не в состоянии разрушить неразрушимое. Некоторые западные богословы, охваченные прискорбной паникой, готовы идти на всякие сделки с «миром» (Робинсон [12], Адольф и пр.). Но у них получается, будто Церковь — это дело только человеческое. Если уж такие страшные времена, которые знала Церковь в минувшем, не уничтожили ее — чего нам бояться? Мне странно слышать о Средних веках как о «веках веры» и т. д. Это был лишь эмбрион христианства, да и сейчас оно еще — младенец, со всеми ошибками и слабостями младенца. Задача слишком велика, чтобы какие–то жалкие двадцать веков оказались бы для нее достаточны.
Вот, дорогой Отче, некоторые из тех соображений, которые вызвали у меня Ваши письма. Простите за многословие. Большое спасибо. Будем укрепляться во взаимной молитве и искать путей к единству, мира и благословения.
6 августа 1974 г.
Дорогой отец Александр!
Меня очень обрадовало Ваше письмо от 20–го мая. Нахожусь в духовном согласии с Вами. Вам понятно, на каком распутье мы тут находимся, и Вы оценили мои заветные мысли. Значит, не зря я упрямствовал по столь мало плодотворному, как могло казаться, направлению.
Вы хорошо проводите тот синтез, которого я не был в состоянии совершить, сосредоточившись на моем анализе. Однако мне не совсем ясно, исходит ли от индивидуализма, например, мнение, высказанное во «Фиоретти» о том, что степень духовного совершенства зависит от степени духовного страдания, которое праведник испытывает перед распятием, или взгляды на православие папы Пия XII, о которых я писал прежде.
Робинсона, Адольфа и др. я мало знаю. Может быть, действительно страх их схватил, но я больше вижу у них головокружение. Кружение от найденной свободы, если они католики, или от общего движения вперед в области науки. Ведь, чтобы говорить только о Фрейде, который мне немного знаком, в нем прячутся великие духовные богатства. Заповедь «Не суди» нам уже не трудна. А как иллюстрируется им идея, что «царство небесное в самом человеке»!
Хотелось бы знать, как Вы относитесь к моему мнению о том, что в католической Церкви есть особая мудрость и свобода. Знаю, как высоко стоит русское старчество, но больше в области чисто внутренней жизни, чем мирской, в которой, однако, воплощается Слово Божие. Такими явлениями, как прозорливость, я
