невозможно без обновленной литургии, в которой составилась бы современная молитвенная община.
Это обновление осуществимо лишь при глубокой верности Писанию и духу Отцов. Мы и здесь хотим их комментировать–похвальная и необходимая задача, но важно уметь применять их метод, мысля не как они, но в их духе, воспринимая Слово Божие в его разнообразии и богатстве, чтобы выйти навстречу человеку, такому, каков он есть, и ввести в него Божественную жизнь. Именно в этом усилии устанавливается истинная преемственность по отношению к Отцам. Господь говорил самаритянке о «воде живой», которая потечет из того, кто в Него уверует (Ин. 4, 13–14), словно ученик Иисусов сам становится вечным источником.
Но всякое размышление, сосредоточенное на Слове и домостроительстве Таинств, в значительной мере остается недостаточным, если оно не очищает путь для таинства брата, как говорит Иоанн Златоуст. Нельзя забывать, что миссия, переданная апостолами через Павла, состояла из двух требований: проповедовать Евангелие и делать сборы для иерусалимских христиан. Любить бедного, борясь и уча его бороться против его бедности, — неотъемлемая часть Евангелия Иисуса Христа. Церковь есть свидетельство любви для страждущих, для обездоленных. Мы должны систематически заботиться о бедных. Таким образом, Церковь предстает как триптих, состоящий из трех икон, которые суть: литургия, Писание и любовь к бедным.
Я думаю, что священник не есть и не должен быть как один из тех семи, посланных апостолами в Иерусалим, чтобы заниматься столами. Но в его послушание входит и забота–вместе с верующими — о нуждах братьев. Тот, кого мы покидаем, чувствует себя нелюбимым и легко становится жертвой волков.
Долой все виды конфессионального национализма
Взаимосмешение национализма и религиозности проистекает из той роли, которую играла Церковь во времена многочисленных освободительных войн. В этих войнах участвовали епископы, священники, монахи. Церкви довелось стать хранительницей языка и культуры, что позволило греку, русскому, болгарину, сербу почувствовать себя вполне православным, какова бы ни была глубина его веры.
Это православие, единство которого не только в вере, но также в его восточном духе, связанном с единым представлением о человеке, до сих пор не могло быть заменено ни только словом, рассеянным в мире, ни только свидетельством. Такой замены и не требовалось, так как для каждой Церкви важно было свидетельствовать на своей территории, взаимодействуя с национальной культурой и питая ее. Прочно укорененные в национальной почве, православные отлично умели оставаться самими собой.
Однако эта укорененность сделала много поколений православных заложниками существующей в их странах власти. Она развратила их представлением о некоем национальном превосходстве. Она побуждала их там, где они были в большинстве, становиться более или менее фундаменталистами, смешивая свою национальную принадлежность со своей Церковью, а горькие или гордые исторические воспоминания — с церковным сознанием. Единства в вере и литургии было, таким образом, недостаточно для того, чтобы сблизить людей практически. Напротив, многие православные зачастую мнят, будто один народ, принадлежащий к той же Церкви, чем–то выше, чем другой. Этим они поддерживают расовые предубеждения. Знакомясь ближе с другими, открывая для себя чужие обычаи и традиции, открывая, например, что литургические формы были плодом истории, — можно многое поправить. Именно взаимно обогащаясь и начиная понимать относительность некоторых привычных вещей, люди, возможно, поймут и то, что церковное сознание должно быть свободно от национального чувства.
Формально осудив филетизм, православие вновь побуждало к смешению этих чувств и самосознаний — церковного и национального. Верно, что свобода обретается через некоторое отвлечение от истории и культуры. Нет культуры, которая была бы привилегированной в историческом плане. Если христианство воспользовалось греческой философией, чтобы стать понятным в эллинистической среде, то в исламских странах ему придется усвоить понятия и чувства арабов. Все это требует пересмотра тех или иных литургических текстов, тех или иных обычаев. Иначе можно изменить вечному Слову.
Поместная Церковь составляет святой народ, призванный встретиться с Господом в паруссии. Его обитель — на небесах. Он не бывает орудием государства. Он поддерживает смелость, но не насилие. Он не может проповедовать отечественную войну, принимая все ее бедствия. Царство Божие не совпадает с государствами. Оно выше непрочных судеб народов.
Если некоторые православные народы — русские, грузины, греки — «совпадают» со своей Церковью, то у других это не так. Во многих странах православные в меньшинстве; так обстоит дело в Финляндии, в Западной и Центральной Европе, на Ближнем Востоке. Здесь православные получили особую благодать: они не отождествляют Церковь и нацию. Поэтому они более свободны от того, что временно. Они чувствуют себя странниками.
Величие нации — победы, богатство, науки — ничто в очах Божиих. Униженные и оскорбленные народы любимы Богом в их культурном убожестве и историческом одиночестве. Если они будут приняты в общение любви, если великие народы скажут им, что они необходимы, то восстановленное таким образом единство возымеет силу, которая освятит всех.
Вхождение в культуру и уважение к инаковости
Как в плане учения, так и в плане пастырства, проблема нашего отношения к культуре ставится, исходя из богословской последовательности, из послушания вере. В евангельском послании есть космическое измерение; оно должно выходить за церковную ограду, облекаясь в те слова, которые присущи культурной сфере, где живут христиане. Уже в библейском и в литургическом слове есть такие слова, и если к Слову невозможно приступить, не представляя палестинской и греко–римской культурной среды, то сегодня невозможно проповедовать Слово, не учитывая среды, призванной его воспринять.
Может быть европейский или восточный, арабский или африканский способ говорить о православии: Евангелие всегда входит в культуру, воплощается в опыте и обычаях народа. Оно должно затронуть душу народа. Божественное содержание облачается в тот или иной наряд, чтобы стать конкретным. Никакое сознание не бывает совершенной целиной, в каждом всегда есть какое–то предварительное состояние ума. Поэтому библейский фундаментализм или литургический ригоризм, которым нет никакого дела до слушателей, грешат неверностью Евангелию.
Вот почему серьезный проповедник будет искать новых форм выражения. Он должен знать литературу, философию, социологию народа, к которому обращается. Чуткость к психологическим глубинам народа продиктует форму, которую надо придать христианскому посланию. Это может отразиться и на литургической жизни. Если словесные формы, жесты богослужения пришли из первого тысячелетия, то так ли уж они неприкосновенны? Могут ли они быть легко восприняты обмирщенным человеком XXI века? Так ли уж должны они сохранять свой архаический облик, и должны ли мы посвящать современного человека в реальность археологического порядка?
Пусть поймут меня правильно: речь не об aggiornamento, тем более не о приспособленчестве к духу века сего, не об ослаблении великого Предания, которое спасало нас веками. Я знаю, что на нашем пути есть такие подводные камни, как чрезмерное упрощение или духовное обеднение. Но разве не столь же опасно простое воспроизведение форм? Действительно ли спасают нас одни и те же слова, повторяемые на протяжении всей истории человечества? Я не настаиваю на систематической новизне. Моя единственная забота в том, чтобы Бог мог общаться сегодня с теми людьми, какие есть.
Спасаем ли мы божественное начало в человеке, вечное Евангелие, если обращаемся к Богу по– древнегречески, по–старославянски, по–сирийски, по–коптски, по–древне–армянски — на языках, совершенно непонятных для массы верующих? В этом плане было бы ложью сказать, что православные сильно отличаются от латинян до II Ватиканского собора. Разве Церковь — хранительница национального наследия? Не прав ли и сегодня апостол Павел, говоря: «Ибо если ты будешь благословлять духом, то
