звонила мужу, уже в другую семью, и требовала немедленно привезти тяжело больному Славику что-нибудь типа сока или лекарства, причем это могло быть и посреди ночи. Естественно, отец тут же ехал, однако потом все стало понятно, и у нее наступила другая мучительная фаза безумия: уже все дети тяжело больны, и она только она, мать, это знает. Безумие ее проявлялось почему-то именно в это сфере. Она была так убедительна, что многие ей верили, потому что она сама верила. Отец находился в постоянном стрессе, поскольку ему грезилась сумасшедшая мать, убивающая его детей и саму себя. На память тут же приходила Медея. Энциклопедия сообщает об этом так: „После похищения золотого руна Медея бежала из Колхиды вместе с Ясоном и аргонавтами и прихватила с собой своего младшего брата Апсирта. Когда корабль отца начал настигать „Арго“, Медея убила брата и расчленила его тело на несколько кусков, побросав их в воду, поскольку знала, что Ээту, ее отцу, придется задержать судно, чтобы подобрать остатки тела сына.
Согласно распространенному варианту этой истории, Ясон захотел жениться на некой царевне Главке. Брошенная Медея пропитала волшебными травами роскошный пеплос и послала отравленный подарок сопернице. Когда царевна одела платье, оно немедленно вспыхнуло, и несчастная Главка сгорела заживо вместе со своим отцом, который пытался ее спасти. Затем Медея собственноручно убила своих сыновей от Ясона (Мермера и Ферета) и скрылась на посланной её дедом Гелиосом крылатой колеснице, запряжённой драконами.
Этот сюжет был популяризирован Еврипидом: драматург внес психологическую мотивацию в убийство Медеей своих детей, показав, что она не была ни варваром, ни сумасшедшей, а совершила этот поступок, потому что это было лучшим способом причинить Ясону боль“.
Вспомнили про Медею с Владом. Влад на это сказал только:
— Ну, Медея вообще была женщина, конечно, выдающаяся — всем женщинам женщина. Экстракт женского сволочного характера, стерва в чистом виде! Я, когда пьесу увидел, в ней жену свою узнал и многих других баб. Женщины могут мстить и очень жестоко. Это очень опасные существа!
Потом Влад ушел к подруге, а пришел Палыч. Палыч начал что-то рассказывать из своей жизни. Григорьев молчал. Палыч спросил его:
— Что такой кислый? Влюбился, что ли?
Григорьев прислушался к себе: да вроде не было в нем никакой любви. Однажды пропала куда-то сама возможность кого-то любить, что-то внутри изменилось. Да, нравится женщина, хочу ее, но этого мало, потому что я хочу ее еще и любить, только так получаешь настоящий кайф, прикасаешься к Богу, как мальчишкой в школе любил, когда девочка входила в класс, и все внутри вздрагивало и переворачивалось, и это было прекрасно. Сейчас бы хоть что-нибудь подобное почувствовать! Теперь этого не было. Наверное, возраст, хотя и говорят, что любви все возрасты покорны. Что-то такое, кажется, генерал в „Евгении Онегине“ говорил. Генералу тому „с седой головой“ было, наверняка было лет тридцать пять-сорок. Возможна, конечно, и в этом возрасте любовь, и даже старше, но в шестнадцать-двадцать пять это чувство переполняет всего человека, а потом постепенно идет на спад, далее человек уже обычно живет в семье, уже и сама любовь меняется, а потом уходит, как вода в песок.
Человеку при стабильной жизни становится скучно, он начинает искать приключений. Так произошло с одним Григорьевским знакомым. Жили они с женой вроде бы нормально, но однажды он застал ее в постели с каким-то мальчишкой лет восемнадцати: чего-то ей вдруг взбрендило в голову с ним переспать — со скуки, что ли. Что-то соврать в этой ситуации было уже сложно, поскольку сама она была абсолютно голая, да и мальчишка голее не бывает, да еще и со своим вздыбленным бананом, который этот мальчуган очень активно использовал по прямому назначению, пристроившись к супружнице, как собачка, сзади. Потом было долгое выяснение отношений на грани обоюдной истерики. Будь они хотя бы лет на десять помоложе, может быть, тут же и разбежались — такие штуки обычно не прощают. Кстати, государство к таким вещам относится довольно лояльно: изменяй кому угодно, только не Родине. Ему было настолько обидно, что он ей в ходе той душераздирающей разборки признался уже в своей измене с некоей Машей, что с его стороны было просто глупо, хотя, с другой стороны, вроде бы тогда счет на измены вышел 1:1, то есть, ничья, и тут уже появлялась хоть какая-то возможность примирения. Но теперь уже у нее закипела страшная обида и так и зудело это дело с пока неизвестной ей Машей раскрутить и заскандалить до биться посуды, но такая разборка, понятно, была бы не в ее пользу. Ее-то поймали на месте преступления, а про Машу он вполне мог и соврать от обиды. После этого инцидента они какое-то время избегали близости, хотя и продолжали спать в одной постели, но каждый под своим одеялом, затем все-таки как бы случайно совокупились, но без поцелуев и нежных слов, молча — нужно было какое-то время, чтобы привыкнуть ко всему произошедшему. И потихоньку привыкли, и к тому же вскоре неожиданно закончились их многолетние финансовые проблемы.
Причем проблемы эти разрешились буквально в один миг как по мановению волшебной палочки, и связано это было с их старой дачей в Лисьем Носу. Эта дача ему досталась от дяди, построили ее в начале пятидесятых на месте другой дачи, точнее перестроили и надстроили. Когда-то очень неплохая была дача, сама по себе огромная ценность хотя бы за счет расположения, но продавать ее было жалко. Однако участок после сильных дождей периодически подтопляло, дом постепенно начал садится, даже рамы на веранде выперло наружу. Думали, что делать дальше, потому что денег на ремонт не было. Бедность же их кончилась в тот самый день, когда он решил разобрать дощатый настил, на котором они спали все эти долгие годы, дабы поставить вместо него нормальную кровать, которую привезли из города чтобы было, наконец, помягче спать. Слава Богу, что, опять же от безденежья, он никого не нанимал, а делал все сам. Вскрыл доски и — ахнул. Пространство под настилом оказалось заполнено разными бумагами, большей частью ненужными, но в том числе огромной коллекцией почтовых марок девятнадцатого и начала двадцатого века, а главное, многочисленными бронзовыми предметами, включая каминные часы восемнадцатого века, поделками из слоновой кости, полудрагоценных камней и старинными иконами. Было все, кроме золота, серебра и бриллиантов. Вот этого, к сожалению, а может быть, и к счастью, не наблюдалось. В те годы, когда стоили настил, никому такое барахло не было нужно, видимо, им и заполнили пустое пространство, чтобы не пропало место — на всякий случай — вдруг когда пригодится. И пригодилось. Все эти вещи и даже марки теперь стоили баснословно дорого. Про мальчишку и про некую Машу больше и не вспоминали. Он об одном жалел: мальчишку надо было непременно избить в кровь, надавать поджопников, а он этого не сделал, отпустил поганца. Сидело это в нем занозой до сих пор.
Надо сказать, что и тести иногда выручали здорово. У Ромы Гусева был довольно странный тесть, старый человек, уже годами хорошо за восемьдесят, бывший военный, чего-то там такого ветеран, который много лет постоянно проживал за городом в разрушающемся доме, скорее напоминающем карикатурную трущобу. Сколько Рома его помнил, тесть ходил всегда в одной и той же старой дырявой фуфайке, стоптанных ботинках и в заплатанной рубашке. Как Плюшкин он ничего не выбрасывал. Вообще жил в страшной грязи. Дочь его, жена Гусева, посылала отцу с оказией еду и деньги, хотя и сами они жили довольно небогато, хотя и не голодали. Однажды сам Гусев отправился на дачу, привезьти деду еды и немного денег, помочь по хозяйству, типа дров наколоть. Дед взял деньги, а потом куда-то из комнаты пропал, Гусев начал его искать, чтобы спросить ключ от сарая, и вышел на веранду. Там он и увидел тестя, стоявшего у старого комода. Глуховатый старик не услышал подошедшего Гусева и выдвинул в комоде нижний ящик, чтобы положить туда полученные деньги. Заглянувший туда через его плечо Гусев не удержался и сказал: „Вот это да! А говорили: есть нечего!“ — нижний ящик комода был битком набит вполне современными деньгами, и даже доллары в этой куче тоже промелькивали своей приятной зеленью и ликами президентов. Вздрогнувший от неожиданности старик был потрясен, что-то пробормотал, ему тут же стало плохо, с ним случился удар, и через три дня он умер. Он был что-то типа скупого рыцаря и Плюшкина в одном лице. Тайна его была неожиданно раскрыта, и он не смог этого пережить. Тесть всегда голосовал за коммунистов, ругал существующую власть за то, что их, ветеранов, бросили, и они подыхают с
