примиренность в глубине, но — вот парадокс этой культуры — вновь возвращает к конечному единству и, следовательно, примиренности жизненного принципа. Трагизм заключается, однако, в том, что приведенное кажущимся образом в единство самой жизнью и в пределах самой жизни
Что же делается в драмах Грильпарцера?
Его первое зрелое произведение драма «Праматерь» («Die Ahnfrau»), переведенная на русский язык А. А. Блоком. Эта драма была с редким успехом поставлена на сцене Театра ан дер Вин (Венского) в 1817 году В ряду тринадцати драматических произведений Грильпарцера эта пьеса занимает особое место. Не только для русских Грильпарцер — поэт «Праматери», но даже и в Германии Грильпарцера легче всего, по-видимому, представить именно поэтом «Праматери» (чем, должно быть, объясняется выбор, сделанный Блоком). Американский профессор Вольфганг Паульзен полагает, что «Праматерь» «потеряна для нас как драма и весьма сомнительна как художественное произведение», но тут же с юмором замечает, что «по сей день Грильпарцер — отнюдь не поэт «Верного слуги своего господина» и не поэт «Братской распри в доме Габсбургов» — уже не говоря о том, что такого нельзя выговорить, — но поэт «Праматери»[4]. Суждение о том, что «Праматерь» потеряна «для нас» и сомнительна как произведение искусства, относится, правда, к числу недоказуемых предположений и содержит представление о такой абсолютной эстетической мере, которой противоречит все творчество Грильпарцера. Но, наверное, любая эстетическая мера засвидетельствует нам, что центр тяжести в творчестве Грильпарцера следует, скорее, искать в середине или в конце этого ряда из тринадцати драматических произведений. Почему же «Праматерь» выступает на первый план среди всех этих драм? Конечно, у «Праматери» были основания стать репертуарной пьесой в театре своего времени. «Трагедия рока» с мотивами, заимствованными из романнов «ужаса», где действие развертывается бурно, где звучит единственный в своем роде стремительный и напевный хорей, не могла не увлечь зрителя, заражающегося всей атмосферой предчувствий и страхов, царящей на сцене. Действительно, «Праматерь» — единственная пьеса Грильпарцера, от которой можно ожидать ничем не опосредованного психологического воздействия на самого наивного и неподготовленного зрителя. И «Праматерь» — единственная пьеса Грильпарцера, написанная «наивно», без сомнений и колебаний, к тому же в течение считанных дней. Такая пьеса и могла быть только одна во всем творчестве поэта, поскольку, создавши такое произведение, поэт утрачивает невинность творца и должен перейти к чему-то более солидному, если не хочет писать пьесы по одному рецепту. И действительно уже в своей следующей пьесе — «Сапфо» — Грильпарцер задается вопросом о сущности поэтического творчества.
Но более глубокая причина того, почему первая пьеса Грильпарцера так крепко связана с его именем, заключается в том, что, на самом деле, она построена на глубинных основаниях культуры тех лет, ни в чем не критикует и не превосходит эти основания <…>. Это и больше и меньше, чем точка зрения — это слой мировоззрения, найденный в самой жизни и выраженный с глубокой серьезностью. Сапфо во второй драме Грильпарцера (1819) уступает место жизни. Поэзия живет на бесплодных вершинах и вынуждена обращаться с мольбами к льющемуся через край потоку жизни:
Umsonst nicht hat zum Schmuck der Musen Chor Den unfruchtbaren Lorbeer sich erwahlt,
Kalt, frucht — und duftlos drucket er das Haupt,
Dem er Ersatz versprach fur manches Opfer.
Gar angstlich steht siclis auf der Menschheit Holm Und ewig ist die arme Kunst gezwungen,
Zu betteln von des Lebens Uberflu?! (II, 112–113).
Не напрасно хор муз
избрал украшеньем себе бесплодие лавра; холодный и чужой, он, запаха лишенный,
— тяжесть челу, хотя и обещание вознаграждения за жертвы,
— гак тяжко стоять на вершинах человечества, и
— вечно — нищее искусство с мольбою обращается к жизни, льющейся через край в своем изобилии.
И поэт может только коснуться губами краев жизненного кубка и уступить его опять самой жизни:
Ihr habt der Dichterin vergonnt, zu nippen An dieses Lebens su? umkranzten Kelch,
Zu nippen nur, zu trinken nicht.
О seht! Gehorsame eurem hohen Wink,
Setz ich ihn hin, den su? umkranzten Becher,
LTnd trinke nicht! (II, 171).
Поэту вы дали коснуться губами увитого сладостным венком кубка этой жизни, но не дали пить.
Смотрите! Послу шествуя знаку, я оставляю сладостную чашу.
Фаон в пьесе «Сапфо» — наивная жизнь, пришедшая в соприкосновение с поэзией:
Da? sie dich angeblickt, gab dir den Stolz,
Mit dem du nun auf sie hemiedersiehst. (II, 166).
Взглянув на тебя, она наполнила твою душу гордостью, с которой ты смотришь на нее сверху вниз.
Погибая, Сапфо бросается со скалы в море:
Connt ihr das Grab,
Das sie, verschmahend diese falsche Erde,
Gewahlt sich in des Meeres heilgen Fluten! (II, 172–173)
Es war auf Erden ihre Heimat nicht.
Sie ist zuruckgekehret zu den Ihren. (II, 173)
Презирая лживую Землю, она избрала себе могилу в священных потоках Моря.
Не на Земле была ее отчизна, теперь она вернулась к своим.
Что за море окружает землю? По этому морю плывет человек, когда он оставляет свой дом в поисках славы, — но это странствие по морю есть, очевидно, и образ человеческого существования:
Weh dein, den aus der Seinen stillem Kreise Des Ruhmes, der Ehrsucht eitler Schatten lockt!
Ein wildbewegtes Meer durchschiffet er Auf leichtgefugtem Kahn. Da grunt kein Baum,
Da sprosset keine Saat und keine Blume,
Ringsum die graue Unerme?lichkeit.
Von ferne nur sieht er die heitre Kuste,
Und mit der Wogen Brandung dumpf vermengt,
Tont ihm die Stimme seiner lieben zu.
Besinnet er endlich sich und kehrt zuruck Und sucht der Heimat leichtverla?ne Fluren,
Da ist kein Lenz mehr, ach! und keine Blume,
Nur durre Blatter rauschen um ihre her! (II, 116–117).
Горе тому, кого влечет пустая славы тень оставить тихий круг родных!
По бурному морю плывет он на непрочной ладье. Нет зелени деревьев, нет цветов, посев не всходит, кругом лишь серая безбрежность, лишь издали виднеется веселый берег, и голос близких звучит почти неслышно в шуме бури.
Одумавшись, вернется он домой, отыскивая покинутые без сожаления луга родные, но нет уже весны и нет цветов, сухие листья шелестят вокруг.
Море, по которому плывет человек в своей жизни, — это, очевидно, аллегорический образ. Но в «священных потоках моря» находит свою смерть Сапфо. Это — море как таковое, но тоже и аллегорический образ. Это море — возвращение человека к себе, но и образ забвения, образ вечности. Море у Грильпарцера вообще — символ стремления к цели; тогда море дает то, чего хотят от него — в «Аргонавтах» Язон бросается в волны, чтобы достичь башни Медеи, и выплывает; Абсирт бросается со скалы, чтобы умереть, и погибает в волнах. Море — повторяющийся, почти навязчивый образ, в котором находят внешнее выражение движения души. Поэтому море — образ всех вообще душевых процессов: «Море испуга во все новых волнах» — «Ein Meer von Angst in stets erneuten Wellen» («Еврейка из Толедо»). Свою драму о Геро и Леандре Грильпарцер назвал «Des Meeres und der Liebe Wellen» — «Волны любви и
