Леонтьев передает, что Тургенев рассказывал ему эту историю в то время, как Достоевский был на каторге: 'Таким молодым людям, как вы, говорил он, из личного достоинства не надо при первых успехах давать волю своему самолюбию. Вот как, например, случилось с этим несчастным Достоевским. Когда отдавал свою повесть Белинскому для издания, так увлекся до того, что сказал ему: 'Знаете, мою?то повесть надо бы каким нибудь бордюрчиком обвести '. Коллективному творчеству Тургенева и Некрасова принадлежит 'Послание Белинского к Достоевскому ', начинающееся строфой:
Витязь горестной фигуры,
Достоевский, милый пыщ,
На носу литературы
Рдеешь ты, как новый прыщ…
В заключение Белинский просит:
Ради будущих хвалений,
(Крайность, видишь, велика),
Из неизданных творений
Удели не 'Двойника '.
Буду няньчиться с тобою,
Поступлю я, как подлец,
Обведу тебя каймою,
Помещу тебя в конец.
Тургенев рассказывал И. Павловскому, что однажды Достоевский вошел к нему в ту самую минуту, когда собравшиеся у него гости (Белинский, Огарев, Герцен), смеялись над какой то 'глупостью '. Он принял это на свой счет, выскочил во двор и час гулял там на морозе. Когда Тургенев разыскал его, тот воскликнул: 'Боже мой! Это невозможно! Куда я ни приду, везде надо мной смеются. К несчастью, я видел с порога, как вы засмеялись, увидавши меня. И вы не краснеете? 'Рассказ мало достоверен, но хорошо передает 'атмосферу ', создавшуюся вокруг затравленного писателя. Неприкрытой злобой дышат воспоминания И. Панаева: 'Его (Достоевского) мы носили на руках по городским стогнам и, показывая публике, кричали: 'Вот только что народившийся маленький гений, который со временем своими произведениями убьет всю настоящую и прошедшую литературу. Кланяйтесь ему! Кланяйтесь! 'По свидетельству жены И, Панаева, Авдотьи Панаевой, у Некрасова с Достоевским произошло бурное объяснение из?за поэмы 'Рыцарь горестной фигуры Достоевский выбежал от него 'бледный, как полотно ', а Некрасов после ухода его жаловался Панаевой: 'Достоевский просто сошел с ума!… Явился ко мне с угрозами, чтобы я не смел писать мой разбор на его сочинение в следующем номере. И кто это ему наврал, будто бы я всюду читаю сочиненный мною на него пасквиль в стихах! До бешенства дошел '.
Расхождение Достоевского с кругом 'Современника 'и травля, в которой участвовали такие большие люди, как Тургенев и Некрасов, принадлежат к постыдным страницам нашей литературной жизни. Ненависть Достоевского навсегда сосредоточилась на Белинском и Тургеневе, как на воплощении всего зла 'петербургского периода русской истории '. Этой враждой в большой мере было предопределено развитие его мировоззрения.
****
В конце 1846 г. круг знакомых Достоевского резко меняется. Поссорившись с окружением Белинского, он сходится с братьями Бекетовыми, в гостеприимном доме которых собиралось большое и веселое общество. Велись живые беседы, обсуждались литературные новости: совершались прогулки. Григорович рассказывает: 'Раз мы всей компанией согласились сделать большую экскурсию, отправиться пешком в Парголово, провести ночь на Поклонной горе над озером '.
К тому же году относится знакомство писателя с литературным салоном Майковых. По словам доктора Яновского, Достоевский разбирал там 'со свойственным ему атомистическим анализом 'характеры произведений Гоголя, Тургенева и своего 'Прохаочина '. 'И все это, пишет Яновский, продолжалось иногда с прибавлением хорошей музыки и пения, а большей частью в словесных прениях и отстаиваниях убеждений до трех, и даже иной раз до четырех часов утра… 'Дружба с Аполлоном Майковым сохранилась у Достоевского на всю жизнь.
* * * *
Наступает новый 1847 г. Автор 'Двойника 'с горечью признает 'разложение своей славы в журналах 'и подводит печальный итог своей литературной карьеры. 'Ты; не поверишь, пишет он брату, вот уже третий год литературного моего поприща я, как в чаду. Не вижу жизни, некогда опомниться; наука уходит за невременьем. Хочется установиться. Сделали они мне известность сомнительную и я не знаю, до которых пор пойдет этот ад. Тут бедность, срочная работа, — кабы покой! '
И после 'Преступления и наказания ', и после 'Идиота ', и даже после 'Бесов 'Достоевский будет говорить о своей 'сомнительной известности ', будет стремиться 'установиться '. И, кажется, никогда не поверит окончательно в свою славу. Наряду с 'неограниченным честолюбием ' — бездонное смирение.
* * *
В этот трагический 1846 г. он с болезненным напряжением работает над двумя вещами: 'Сбритые бакенбарды 'и 'Повесть об уничтоженных канцеляриях '. Уверяет брата, что 'обе они с потрясающим трагическим интересом и сжатые до нельзя '. Нужда заставляет его прервать эту работу и начать небольшую повесть для Краевского. 26–го апреля он сообщает брату: 'Я должен окончить одну повесть до отъезда (в Ревель), небольшую, за деньги, которые я забрал у Краевского, и тогда же взять вперед деньги '.
Написав эту вещь ( 'Господин Прохарчин ') он возвращается к 'Сбритым бакенбардам '. 17 октября повесть 'еще не совсем кончена '. Мечта об издании в одном томе всех сочинений терпит крушение. В том же месяце он пишет брату: 'Все мои планы рухнули и уничтожились сами собой. Издание не состоится… Я не пишу и 'Сбритых бакенбардов '. Я все бросил… 'От двух задуманных повестей до нас дошли только заглавия. По ним можно судить, что Достоевский попрежнему заключен в кругу тем 'натуральной школы '.
От работы целого года уцелела одна небольшая повесть 'Господин Прохарчин»[102]), и то изуродованная цензурой. Автор жалуется; 'Прохарчин страшно обезображен в известном месте. Эти господа известного места запретили даже слово чиновник и Бог знает из?за чего; уж и так все было слишком невинное, и вычеркнули его во всех местах. Все живое исчезло. Остался только скелет того, что я читал тебе. Отрекаюсь от своей повести '.
Семен Иванович Прохарчин — такой же мелкий чиновник, как Макар Девушкин в 'Бедных людях 'и Акакий Акакиевич в 'Шинели '. Мотив убогости его существования резко подчеркнут. Живет он в углах, платит за свою каморку пять рублей в месяц, ест половину обеда, белья в стирку не отдает. Усилены также особенности его затрудненной речи: косноязычие гоголевского Акакия Акакиевича своеобразно огрублено. 'Когда случалось ему (Прохарчину) вести долгую фразу, то, по мере углубления в нее, каждое слово, казалось, рождало еще по другому слову, другое слово, тотчас при рождении, по третьему, третье по четвертому и т. д., и т. д., так что набивался полный рот, начиналась перхота, и набившиеся слова принимались, наконец, вылетать в самом живописном беспорядке '. Эта речевая характеристика сразу же вводит нас в психологию маниака.
Подобно своим собратьям, Девушкину и Башмачкину, Прохарчин служит мишенью для издевательств; сожители рассказывают при нем небылицы, чтобы запугать его; отодвигают ширмы от его кровати и кладут на нее куклу; два 'приятеля 'пытаются похитить его заветный сундучок. В травле угрюмого человека насмешливыми сожителями отражаются не только канцелярские невзгоды Акакия Акакиевича и Макара Девушкина, не только 'козни врагов 'Голядкина, но и личная драма Достоевского, 'затравленного 'кружком 'Современника '. Как и сам автор, Прохарчин — человек 'несговорчивый, молчаливый ', он 'не умеет уживаться с людьми '. Жил он раньше в 'глухом, непроницаемом уединении ', молча пролежал на кровати за ширмами пятнадцать лет, и 'сношений не держал никаких '. 'Светлая идея ', которую Достоевский, по своему признанию, 'испортил 'в 'Двойнике ', снова появляется в 'Прохарчине '. Опять перед нами проблема одиночества человеческой души, замкнутости сознания, бегства в подполье. В 'Двойнике 'отрыв человека от действительности изображен в плане патологическом; Голядкин — сумасшедший, Прохарчин — только чудак 'с фантастическим направлением головы ', окруженный некоторой 'таинственностью '. Этим изменением тональности автор исправил главный недостаток 'Двойника '; новая повесть не запись бреда,
