не было, положительно не было '. Как объяснить эту нераскаянность? Невежественностью, душевной тупостью, неразвитостью? Автор отстраняет 'готовые точки зрения '. Каторжный люд был грамотный. 'Наверное более половины из них умело читать и писать. В каком другом месте, где русский народ собирается в больших массах, отделите вы от него кучу в 250 человек, из которой половина была бы грамотная? 'Достоевский не останавливается перед признанием дерзновенным, почти невероятным: эти злодеи, убийцы, преступники были лучшие русские люди. 'Сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром. Ведь надо уж все сказать: ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы…. '
Итак, 'готовая 'точка зрения на совесть и моральный закон ничего не объясняет. Лучшие люди, грамотные, даровитые, сильные, никаких угрызений совести не испытывают. Загадка преступности встает перед писателем. 'Философия преступления заключает он, несколько потруднее, чем полагают '. Так возникает тема 'Преступления и наказания '.
Вопрос о совести сложнее, чем думают сторонники оптимистической морали. Таинственную природу зла автор исследует на примере нескольких 'сильных 'личностей.
Вот арестант Газин. Достоевский рассказывает о нем: 'Этот Газин был ужасное существо. Он производил на всех страшное, мучительное впечатление. Мне всегда казалось, что ничего не могло быть свирепее, чудовищнее его… Мне иногда представлялось, что я вижу перед собой огромного, исполинского паука, с человека величиною… Рассказывали, что он любил прежде резать маленьких детей, — единственно из удовольствия: заведет ребенка куда нибудь в удобное место, сначала напугает его, измучает, и уже вполне насладившись ужасом и трепетом маленькой жертвы, зарежет ее тихо, медленно, с наслаждением… А между тем в остроге он вел себя очень благоразумно. Был всегда тих, ни с кем не ссорился и избегал ссор, но как будто от презрения к другим, как будто считая себя выше всех остальных… Что то высокомерно–насмешливое и жестокое было всегда в лице его и в улыбке '. Газин — демоническая личность; его образ воспринимается писателем, как воплощение чистого зла, насилие над детьми — как признак демонической одержимости (Свидригайлов и Ставрогин). Злая сила символизируется в образе паука ( 'баня с пауками 'Свидригайлова, пауки Версилова, Ипполита, Ивана Карамазова). В Газине выражена разрушительность зла — начало Аримана. В другом разбойнике — Орлове — показано величие зла — начало Люцифера. Об этом страшном злодее Достоевский пишет: 'Положительно могу сказать, что никогда в жизни я не встречал более сильного, более железного характером человека… Это была на–яву полная победа над плотью. Видно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично,, презирая всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете… Между прочим, я поражен был странным его высокомерием. Я думаю, не было существа в мире, которое могло бы подействовать на него одним авторитетом… Я пробовал с ним заговаривать об его похождениях, но когда он понял, что я добираюсь до его совести и добиваюсь в нем хоть какого нибудь раскаяния, то взглянул на меня до того презрительно и высокомерно, как будто я вдруг стал в его глазах каким?то маленьким, глупеньким мальчиком, с которым нельзя и рассуждать, как с большим. Даже что?то вроде жалости ко мне изобразилось в лице его. Через минуту он расхохотался надо мной самым простодушным смехом, безо всякой иронии… В сущности, он не мог не презирать меня и непременно должен был глядеть на меня, как на существо покоряющееся, слабое, жалкое и во всех отношениях перед ним нисшее*. Достоевский сталкивается с титанической личностью, сверх–человеком, для которого обычная мораль — жалкое ребячество. Зло совсем не ущербленношь воли и слабость характера; напротив, з нем страшное могущество, мрачное величие. Зло не в господстве нисшей плотской природы над высшей духовной; злодей Орлов являет в себе полную победу над плотью. Зло есть мистическая реальность и демоническая духовность.
Орлов высокомерно смеется над наивным моралистом Достоевским и презирает в нем 'слабого человека '. В романе 'Униженные и оскорбленные 'злодей князь Волковский издевается над шиллеровским прекраснодушием литератора Ивана Петровича. От сверхчеловека Орлова идут все 'сильные личности 'Достоевского. Проблема Раскольникова уженамечена. Люди делятся на сильных, которым 'все позволено* и на слабых, для которых сочинена мораль. Раскольников, Ставрогин, Иван Карамазов ставят себя ' по ту сторону добра и зла '. Это ницшеанство до Ницше Достоевский вынес из каторги.
Встреча с такими людьми, как Разин и Орлов, были решающим событием духовной жизни писателя. Перед лицом этой действительности, как карточный домик, рухнули его прежние убеждения. Руссоизм, гуманизм, утопизм — все разлетелось вдребезги. Филантроп, еще недавно проповедывавший милость к падшим и учивший, что 'самый последний человек — брат твой ', требует теперь охранения общества от 'чудовищ и нравственных Квазимодо '. Описывая преступника А–ва, который 'за удовлетворение самого малейшего и прихотливейшего из телесных наслаждений был способен хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом, на все ', автор восклицает: 'Нет, лучше пожар, лучше мор и голод, чем такой человек в обществе '. Это полный крах гуманизма: разочарование в добре и оправдание каторги!
Но трагедия, пережитая писателем в остроге была еще глубже. Четыре года прожил он, окруженный 250 врагами, которые не скрывали своей ненависти к дворянам и 'с любовью смотрели на их страдания '. Когда страшный Газин собирался раздробить дворянам головы тяжелым лотком для хлеба, арестанты молча ждали. 'Ни одного крика на Газина: до такой степени была сильна в них ненависть к нам '. Когда заключенные подавали начальству 'претензию ', они исключили из общего дела дворян. Достоевский был глубоко оскорблен и доказывал арестанту Петрову, что они должны были допустить его к участью в претензии… 'из товарищества '. 'Да… да какой же вы нам товарищ?*, спросил он с недоумением. И тогда дворянин–каторжник, наконец, догадался: 'Я понял, что меня никогда не примут в товарищество, будь я раз–арестант, хоть на веки вечные, хоть особого отделения '. Пропасть между высшим сословием и простым народом глубже и непроходимее, чем кажется многим народолюбцам. Европейски– цивилизованный дворянинъ — чужой для народа: надобны долгие и упорные старания, чтобы заслужить его доверенность. Они — представители всех концов России — были разбойники и враги; они четыре года, не уставая, преследовали его своей жестокой ненавистью. Он любил их и добивался их любви. В огромном большинстве они остались непримиримы. Он мог замкнуться в чувстве своей правоты и нравственного превосходства, как делали это ссыльные поляки. Но он не повторил за ними их презрительное: «Je hais ces brigands.!» He озлобился и не был раздавлен; он совершил величайший акт христианского смирения: признал, что правда на стороне врагов, что они 'необыкновенный народ ', что в них — душа России… В кромешном аду каторги писатель нашел то, перед чем преклонился навсегда: русский народ.
'Высшая и самая резкая характеристическая черта нашего народа, пишет он, это чувство справедливости и жажда ее… Стоит только снять наружную, наносную кору и посмотреть на самое зерно повнимательнее, поближе, без предрассудков и иной увидит в народе такие вещи, о которых и не предугадывал. Не многому могут научить народ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу, напротив, сами они еще должны у него поучиться*. Достоевский — народник родился на каторге.
Наступает день освобождения. 'Кандалы упали. Я поднял их. Мне хотелось поддержать их в руке, взглянуть на них в последний раз… 'Ну, с Богом! С Богом! ', говорили арестанты отрывистыми, грубыми, но как будто чем то довольными голосами. Да, с Богом! Свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых… Экая славная минута! '
Действительно, воскресение из мертвых! Зерно, умершее в 'мертвом доме ', прозябло и принесло плод: гениальные романы–трагедии. Каторжный опыт писателя — его духовное богатство.
'Поверь, писал он брату в 1856 году, что бывши в таких передрягах, как я, выживешь, наконец, несколько философии, слово, которое толкуй, как хочешь '.
Философия Достоевского 'выжитая». Он — 'экзистенциальный 'философ, 'двойник Киркегора ', по выражению Льва Шестова[116].
Глава 10. «Униженные и оскорбленные».
Одновременно с работой над 'Записками из Мертвого Дома ', Достоевский пишет большой роман 'Униженные и оскорбленные '. 'Нахожусь вполне в лихорадочном положении, сообщает он А. Шуберт в 1860 г. Всему причиной мой роман. Хочу написать хорошо, чувствую, что в нем есть поэзия, знаю, что от
