окну, стал внимательно всматриваться в гущу парка.
Около четверти часа он делал свои наблюдения.
Затем, вынув из кармана свой кожаный футляр, он достал из него несколько гвоздей и снова самым тщательным образом забил ими форточку.
Затем, погасив лампу, он подошел к моей кровати и, нагнувшись к самому моему уху, тихо прошептал:
— Держите, дорогой Ватсон, ваш револьвер наготове и ни в коем случае не выпускайте его из руки. Пока же рекомендую вам, осторожно раздвинув штору, внимательно следить за всем тем, что, может быть, произойдет около нашего окна.
Подкравшись на цыпочках к портьере, мы слегка приоткрыли ее и прильнули глазами к образовавшимся щелям.
Луна уже взошла, и бледный свет заливал парк таинственным светом.
Мы старались стоять, не шевелясь, чтобы ни единым движением не обнаружить нашего бодрствования.
Прошло, вероятно, очень много времени.
Темнота не позволяла мне взглянуть на мои часы, но, по моему мнению, прошло не менее двух часов.
Наскучив долгим молчанием, я не утерпел, чтобы не спросить Холмса едва слышным шёпотом:
— Скажите, что вы предполагаете?
— Молчите, — ответил он. — Теперь не время рассуждать. Завтра утром мы узнаем все.
И снова часы потянулись за часами.
От долгого стояния ноги мои совершенно онемели, и я едва сознавал, где и зачем нахожусь.
Вдруг какой-то предмет неожиданно показался за стеклом окна.
Это был длинный шест со странным наконечником.
Холмс тихо дотронулся до меня, давая этим понять, чтобы я удвоил свое внимание.
Но мои нервы были и без этого напряжены в достаточной степени. Палка, управляемая, очевидно, чьей-то рукою, медленно поднялась снизу, и ее наконечник остановился на высоте форточки.
Затем он приблизился, и ручка форточки, находящаяся снаружи, попала как раз в паз наконечника.
Я заметил, как ручка повернулась.
Было очевидно, что кто-то снизу старался открыть форточку.
Но и теперь, как вероятно и прежде, гвозди, вбитые предусмотрительным Холмсом, оказались для этого сильной помехой.
Несмотря на все усилия, употребляемые человеком снизу, чтобы открыть форточку, она не поддавалась.
Движение палки продолжалось около получаса, но, видимо, человек отчаялся выполнить свое намерение, и палка снова исчезла под подоконником.
Снаружи до нас донесся легкий шум, затем все снова смолкло.
Прождав напрасно еще около часа, мы отошли от окна.
— Да, — произнес Шерлок Холмс, — мы с вами, дорогой Ватсон, оказались умнее и, как мне кажется, на этот раз избегли верной смерти.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил я.
— То, что кому-то очень нужно было открыть форточку для того, чтобы впустить в комнату странное существо, могущее пролезть в такое маленькое отверстие. Несомненно, это не мог быть человек. Для него форточка была бы слишком мала.
И, помолчав немного, он добавил:
— Впрочем, дорогой Ватсон, утро вечера мудренее, и будет самое лучшее, если теперь мы ляжем. Завтра утром я расскажу вам все подробно.
Как ни сгорал я от любопытства, однако пришлось покориться. Я прекрасно знал, что Холмс никогда ничего не скажет преждевременно, и поэтому не настаивал.
VIII
На следующее утро, однако, я встал раньше моего друга.
Но лишь только я успел сбросить ноги с кровати, как Холмс открыл глаза.
Он спал замечательно чутко и достаточно было малейшего движения, чтобы разбудить его, как бы сильно он ни устал перед тем.
— Эге, мой друг! — воскликнул он весело. — Сегодня я не узнаю сам себя. Неужели вы могли меня опередить, проснувшись раньше.
Я невольно улыбнулся.
Мы стали одеваться. Вероятно, шум наших шагов и разговоры привлекли внимание обитателей дома, так как не прошло и 20 минут, как в дверь постучали.
Вошел лакей и спросил, не прикажем ли мы подать чай к нам в комнату.
— Нет, дорогой, — ответил Холмс, — мы пойдем его пить в столовую.
Подождав, пока лакей выйдет, он бросил на меня выразительный взгляд.
— За общим столом пить гораздо безопаснее, — произнес Холмс, — в особенности, когда видишь, что хозяин выпил стакан первым.
Покончив с нашим туалетом, мы вышли в столовую, где застали за чайным столом Бориса Николаевича и Николая Николаевича.
Вероятно, между ними перед тем произошла легкая размолвка, так как до нас долетел лишь конец фразы Бориса Николаевича:
— …наследство нельзя претендовать, раз ты не считал нужным даже ни разу заглянуть к нашему дяде, который всецело находился на моем попечении.
— Завещание есть воля покойного, — холодно ответил Николай Николаевич, — и раз он нашел нужным оставить мне часть своего состояния, несмотря на, то, что я более чем редко бывал у него, значит, так тому и быть.
Борис Николаевич хотел было что-то возразить, но, увидав нас, быстро оборвал разговор, очень любезно поздоровался и предложил чаю.
— Надеюсь, вы хорошо провели эту ночь, — спросил он, обращаясь к нам обоим.
— О, да, — ответил я. — Что касается меня, то я спал как убитый до самого утра.
— И я тоже, — произнес Холмс. — Деревенский воздух как нельзя более располагает ко сну, тем более после хорошей прогулки. А ведь мы вчера перед сном погуляли по вашему двору с добрый час.
И, обращаясь к Николаю Николаевичу, он добавил:
— Какая симпатичная у вас няня, Николай Николаевич.
— Вы находите, — ответил молодой человек, довольно улыбаясь.
Похвала старушке, видимо, понравилась ему.
Все лицо его приняло замечательно симпатичное, мягкое и доброе выражение.
— Я сам люблю эту старушку, — произнес он нежно. — Ни отца, ни матери у меня нет, и одна она осталась как единственное теплое воспоминание моего дорогого детства.
Разговор завертелся вокруг совершенно посторонних тем.
Братья вспоминали детство, свои шалости и проказы, и наше присутствие, по-видимому, нисколько не отвлекало их от этих воспоминаний.
Однако, в конце чая, перед тем как встать из-за стола, Борис Николаевич обратился к Холмсу.
— Вы позволите, мистер Холмс, задать вам вопрос?
— Пожалуйста, — ответил тот.
— Простите, может быть, это нескромно, но мне хотелось бы знать, насколько подвинулась ваша работа по выяснению загадочного убийства и, вообще, продвинулась ли она.
