надолго ли и там — Бог весть. Одно знаю, что в конце концов все бывает по воле Божией и все Им ус- трояется к лучшему, только бы нам не расстраивать Его планов своим вмешательством и своеволием. Где бы ни жить, только бы с Богом, да дело Его делать. Благослови, Господи!
Миссионерский год в Японии[12]
Из дневника японского миссионера
Часть 1
Судил мне Господь пробыть один год (1897–1898) миссионером в Японии, ныне дерзко и вероломно объявившей нам войну. За это время пришлось многое там видеть, слышать, думать, говорить, что я исправно тогда записывал в свой дневник. Да и о самой Японии и ее населении составилось некоторое понятие. Думаю, что теперь все это составит некоторый интерес для всякого русского человека, интересующегося узнать, что за народ, с которым приходится иметь дело. Поэтому я и решил в «Епархиальных Ведомостях» помещать выдержки из своего весьма объемистого миссионерского дневника (страниц 600–700 печатных). Дела при миссии было так много, что, поднявшись с 6 часов утра, только не раньше 12 часов ночи можно было дать покой себе, и так было почти изо дня в день. Поэтому понятно, что дневник имел характер наскоро перед сном набросанных заметок. Разобраться в этом материале и теперь, за положительным недосугом, нет никакой возможности. Поэтому прошу не заподозрить в небрежности, если кто недоволен будет внешней неотделанностью. За этим мы не гнались, и теперь не особенно озабочены сим. По своему содержанию дневник наш представляет продолжение нашей книжки «Миссионерский путь в Японию». (Интересующиеся могут достать ее в магазине Тузова за 50 коп.) Итак, с помощью Божией приступаем.
В Йокохаму мы пришли ночью на 26 декабря 97 г. — 7 января 98 г., а утром после завтрака на лодке переправились на берег, в таможне нас задержали недолго, но очень долго пришлось сдавать багаж на станции железной дороги: японцы очень коповаты и все делают не торопясь. До поезда нам пришлось ждать 15 минут. За это время я с любопытством смотрел на японцев в их нарядах и с их нравами и обычаями. Одежда их, вообще называемая кимоно, состоит из двух халатов: сверху короткий до колен, с короткими, но широкими рукавами, часть которых приспособляется для кармана, очень большого, полы его не сходятся, а только завязываются шелковым толстым шнуром, под верхним виднеется нижнее кимоно длинное — до земли, полы одна другую закрывают, но подол так узок, что японец не переставляет широко ноги, а только передвигает их, шея совсем и глубоко открыта, никаких шарфов нет, и, однако, не заметно среди японцев никаких горловых болезней. Голова тоже большею частью открыта, у женщин причудливая до бесконечности прическа, у иных в виде пушистого гребешка высокого; вероятно, много труда и времени требуется для этого; оказывается, женщины, чтобы и во сне не сбить такую прическу, под голову подкладывают особый валик на ножках; вероятно, трудно спокойно спать на таком приспособлении.
Сапогов японцы (за исключением некоторых, одевающихся по-европейски) совсем не носят, на ноги надевают короткие носки, большею частью белые, причем белизна не носит никаких следов грязи, а потом надевают особую деревянную скамеечку, укрепляя ее за шнурок между большим и указательным пальцами к ноге, и так ходят. Своими деревянными ногами японцы ужасно стучат — щебечут: с непривычки очень неприятно. При входе в дом снимают ее, и уж там сидят только в носках на полу, устланном чистыми циновками из особой травы; поэтому в японских домах и вообще у японцев поразительная чистота и опрятность. Да и вообще японец все делает, как на выставку: сделает ли деревянный забор или каменный дом или самую изящную вещь, он ко всему приложит одинаковое усердие и чистоту и все сделает, как напоказ, как на картинке. Дома все чистые и аккуратные, деревянные, и все маленькие одноэтажные, за некоторыми исключениями европейских домов. На нас японцы, конечно, тоже засматривались, но совсем не дико и не пристально: заметна чрезвычайная народная выдержанность и вместе некоторое самознайство, сознание своего собственного достоинства. Да ведь и есть чем им быть довольными: ведь это народ очень развитой и деятельный; еще до открытого вступления европейцев в пределы Японии здесь были уже маленькие пароходы японского изобретения; вообще, всякая производительность здесь очень развита и исключительно японская. Язык японский очень гибкий и художественный, развитой; письменность японская богатая и содержательная. И вообще они сами создали себе особую культуру и жизнь, свой особенный быт и нравы. А когда познакомились с европейцами, то быстро восприняли их культуру: как будто им только этого и недоставало. Конечно, как и свойственно восточным народам с пылкой фантазией, мешающей остановиться на чем-либо основательно, и японцы все чужое заимствуют чисто внешне, переимчиво; но это иначе и быть не может на первых порах: ведь они воспринимают культуру чужую и в такой оболочке, которая совсем не сходна их характеру, она чужая им, а поэтому и может быть сначала усвоена только внешне, пока народ не сроднится со всем заимствованным, — тогда все пойдет вглубь; ведь японский быт совсем особенный.
Часа через полтора мы были в Токио; пришлось садиться на восточного дзинрикися, то есть на человека-тележку; конечно, сначала это дико, а потом ничего себе едешь, утешая себя мыслию, что не ты первый, не ты и последний это делаешь и что вообще-то мы друг на друге ездим в жизни, как выразился по этому же поводу о. А. С-ий. Го — род весьма большой и почти совсем японский; здесь почти совсем невозможно строить больших зданий, так как часто бывают землетрясения; в последнее землетрясение года два назад разрушено множество построек, немного пострадал и наш православный собор — дал трещину и покачнулся от сильного размаха креста на колокольне (значит, вот какое было землетрясение!). Издали еще я увидел наш собор, который знал по фотографиям; голова моя невольно обнажилась, и я с верою перекрестился, прося у Бога благословения на это новое серьезное дело проповеди о Нем среди Его творений и чад, не ведущих Его. Дзинрикися спросил — куда везти; я сказал: «Никора» — и он сообразил; здесь все знают Саругадай под именем «Николая», и самого его также все знают; да и как не знать. А некоторые «Никора» называют все наше миссионерское место и хозяйство, а епископа считают хозяином этого «Никора». Преосвященного Николая мы нашли весьма веселого и любезного внизу в канцелярии. Как после он рассказывал, он был весел потому, что две христианки сейчас только сообщили ему, что можно купить по соседству землю с постройками для осиротелых семейств христианских. Преосвященный Николай весьма обрадовался нашему приезду и, по своему вообще живому характеру, сразу заговорил нас. Почему-то я показался ему похожим на католического патера, — так он сказал и прибавил: «значит, будете хороший миссионер»; на что мне оставалось, конечно, про себя ответить только благим и искренним пожеланием. Сейчас же он водворил нас в наши келии, причем вышел некоторый спор у него с отцом А. С., так как себе Преосвященный взял худшую квартиру внизу, а нам дал по две прекрасных и больших комнаты со всею обстановкою, удобною и весьма чистою; но владыка сказал, что он уже привык к этой квартире, что там он и умрет. Действительно, он когда-то жил в теперешней отца А.С. квартире, но один из бывших тогда миссионеров потребовал себе эту квартиру, и владыка спокойно ее уступил. Поэтому теперь он и говорит, что раз была уже у него попытка жить в этих комнатах, но неудачная.
Тотчас же он заговорил и о деле. Сначала, говорит, нужно язык изучать, чтобы хорошо говорить, а отцу А. С. нужно уже приниматься основательно за изучение китайских знаков, так как он уже может говорить по-японски, как прежде пробывший здесь почти два года. Для этого можно, говорит, иметь сразу двух учителей — на утро и на вечер; да все это изучить так, чтобы потом писать по-японски в журналах. А пока теперь, говорит, будем жить вместе при миссии в Токио. Тотчас же повел он нас по всей миссии, водил в церковь, в библиотеку и прочее, и все это весьма быстро — бегом. Вообще владыка весьма живой, как будто еще совсем молодой человек, ревностный и энергичный, лет 27–30, тогда как ему уже 62 года; да
