4 Эти предписания довольно поучительны: в них мы имеем собственно арийскую гуманность в совершенно чистом, в совершенно первоначальном виде, — мы узнаём, что понятие «чистая кровь» является антиподом какой бы то ни было безобидности. С другой стороны, становится ясным, в каком народе увековечилась ненависть, чандальная ненависть к этой «гуманности», где она стала религией, где она стала гением... С этой точки зрения свидетельством первостепенной важности являются Евангелия; а ещё более — книга Еноха{54}. — Христианство, имеющее иудейский корень и постижимое лишь как растение этой почвы, представляет собою противоход всякой морали отбора, расы, привилегии: это антиарийская религия par excellence; христианство — переоценка всех арийских ценностей, победа ценностей чандалы, проповедь Евангелия нищим и низкородным, всеобщее восстание всех попираемых, униженных, неудавшихся, пострадавших против «расы», — бессмертная месть чандалы как религия любви...
5 По тем средствам, которые мораль выведения породы и мораль укрощения применяют для достижения своих целей, они вполне стоят друг друга: мы вправе в качестве высшего постулата констатировать, что для создания морали нужно иметь безусловно волю к чему-то совершенно противоположному ей. Вот великая, жуткая проблема, которую я преследовал дольше всего: психология «исправителей» человечества. Маленький и, в сущности, скромный факт, факт так называемой pia fraus[28], дал мне первый подступ к этой проблеме: pia fraus, наследие всех философов и жрецов, которые «исправляли» человечество. Ни Ману, ни Платон, ни Конфуций, ни иудейские и христианские учителя никогда не сомневались в своём праве на ложь. Они не сомневались в совсем других правах... Формулируя это, можно сказать: все средства, с помощью которых человечество пытались до сих пор сделать нравственным, были совершенно безнравственны.{55} —
1 Среди немцев нынче недостаточно иметь ум: нужно ещё заявить претензию на него, позволить себе быть умным...{56}
Возможно, я знаю немцев, возможно, я даже вправе высказать им несколько истин. Новая Германия демонстрирует уйму унаследованных и привитых способностей, так что даже может некоторое время расточительно расходовать накопленное сокровище силы. В её лице достигла господства не высокая культура, и тем более не утончённый вкус или аристократическая «красота» инстинктов, но более мужские добродетели, нежели те, что способна выказать какая-либо другая страна Европы. Здесь много бодрости и самоуважения, спокойной надёжности в общении, во взаимности обязанностей, много трудолюбия, выносливости — и унаследованная умеренность, нуждающаяся скорее в шпорах, чем в тормозах. Прибавлю к этому, что тут ещё повинуются так, что это не унижает повинующихся... И никто не презирает своего противника...
Вы видите, моё желание — быть справедливым к немцам: мне не хотелось бы изменить себе в этом, — стало быть, я должен также сказать, что? я имею против них. Приход к власти обходится дорого: власть оглупляет... Немцы — их называли некогда народом мыслителей,{57} — мыслят ли они сегодня вообще? Немцы скучают теперь от ума, немцы не доверяют теперь уму, политика поглощает всю серьёзность, нужную для действительно духовных вещей — «Deutschland, Deutschland uber Alles»[29]{58}, я боюсь, что это стало концом немецкой философии... «Есть ли немецкие философы? есть ли немецкие поэты? есть ли хорошие немецкие книги?» — спрашивают меня за границей. Я краснею, но с храбростью, свойственной и мне в отчаянных случаях, отвечаю: «Да, Бисмарк!» — Разве я могу хотя бы сознаться в том, какие книги нынче читают?.. Проклятый инстинкт посредственности! —
2 Чем мог бы быть немецкий ум, кто только не размышлял об этом с тоскою! Но этот народ самовольно одурял себя почти в течение тысячи лет: нигде так порочно не злоупотребляли двумя сильнейшими европейскими наркотиками — алкоголем и христианством. С недавних пор к ним прибавилось ещё и третье, которое одно уже способно доконать всякую тонкую и смелую духовную подвижность, — музыка, наша засорённая, засоряющая немецкая музыка. — Сколько угрюмой тяжести, вялости, сырости, заспанности, сколько пива в немецкой интеллигенции! Как это собственно возможно, что молодые люди, посвящающие жизнь духовным целям, не ощущают в себе даже первейшего инстинкта духовности, инстинкта самосохранения духа — и пьют пиво?.. Алкоголизм учёной молодёжи, быть может, ещё не ставит вопроса касательно их учёности — можно даже без всякого духа быть великим учёным, — но во всех других отношениях он остаётся проблемой. — Где только не найдёшь его, этого мягкого вырождения, которое производит в духовной области пиво! Я указал уже однажды на такое вырождение в случае, ставшем почти знаменитым, — вырождение нашего первого немецкого вольнодумца, умного Давида Штрауса, в автора евангелия для распивочных и «новой веры»... Недаром он в стихах принёс «прелестной шатенке» обет верности до гроба...{59}
3 Я сказал о немецком уме, что он стал грубее, что он опошляется. Довольно ли этого? — В сущности, меня ужасает нечто совершенно другое: то, как всё более деградирует немецкая серьёзность, немецкая глубина, немецкая страстность в сфере духа. Изменился пафос, а не просто степень интеллектуальности. — Возьмём хотя бы немецкие университеты: что за атмосфера царит среди их учёных, какой бесплодный, какой невзыскательный и остывший дух! Предъявлять мне здесь в качестве возражения немецкую науку было бы глубоким недоразумением, да ещё и доказательством того, что человек не читал ни одного слова из моих сочинений. В течение семнадцати лет я неустанно указывал на обездушивающее влияние нашей теперешней индустрии науки. Суровое илотство, на которое нынче всякого осуждает чудовищный объём наук, является главной причиной того, что более одарённые, богатые, глубокие натуры уже не находят достойного их воспитания, а также воспитателей. Ни от чего наша культура не страдает больше, нежели от изобилия чванливых подёнщиков и людей ущербных: наши университеты служат, против воли, настоящими теплицами для подобного оскудения духовного инстинкта. И вся Европа уже понимает это — большая политика никого не обманет... Германия всё больше слывёт европейской низиной. — Я всё ещё ищу немца, с которым я мог бы быть на свой лад серьёзен, — но во сто крат больше ищу такого, с которым я мог бы быть беззаботен! — Сумерки идолов: ах, кто бы понял нынче, от какой серьёзности отдыхает тут отшельник! — Беззаботность в нас самое непостижимое...
4 В общем и целом: то, что немецкая культура приходит в упадок — это не только очевидно, но и совершенно закономерно. В конечном счёте, никто не может дать больше, чем у него есть — это относится и к отдельным личностям, и к целым народам. Если растрачиваешь себя на власть, на большую политику, на экономику, международные отношения, парламентаризм, военные интересы, если отдаёшь имеющуюся в твоём распоряжении меру разумения, серьёзности, воли, самопреодоления на эту сторону, то для другой стороны у тебя этого уже не найдётся. Культура и государство — антагонисты, и не стоит обманываться на этот счёт: «культурное государство» есть просто современная идея. Одно питается
