добродетели. — Руссо, или возвращение к природе in impuris naturalibus[31]. — Шиллер, или трубач морали из Зэкингена.{66} — Данте, или гиена, стихотворствующая в могилах. — Кант, или cant как интеллигибельный характер. — Виктор Гюго, или маяк у моря безумия. — Лист, или школа беглости — за женщинами. — Жорж Санд, или lactea ubertas[32]{67}, по- немецки: дойная корова с «прекрасным стилем». — Мишле, или вдохновение, снимающее сюртук. — Карлейль, или пессимизм, как вышедший назад обед. — Джон Стюарт Милль, или оскорбительная ясность. — Les freres de Goncourt[33], или два Аякса в борьбе с Гомером. Музыка Оффенбаха. — Золя, или «радость быть вонючим».
2 Ренан. — Теология, или испорченность разума «наследственным грехом» (христианство). Доказательство — Ренан, который промахивается с томительной регулярностью, едва только рискнёт на какое-нибудь Да или Нет обобщённого характера.{68} Ему хотелось бы, например, соединить в одно la science и la noblesse[34]{69}, но la science относится к демократии, ведь это ясно, как день. Он желает, с немалым честолюбием, представлять собою духовный аристократизм{70}, но вместе с тем он ползает на коленях, и не только на коленях, перед противоположным ему учением, перед evangile des humbles[35]... Что может поделать всё вольнодумство, весь модернизм, вся насмешливость и проворство вертишейки, если ты с потрохами остался христианином, католиком и даже священником! Ренан совершенно иезуитски и духовнически изобретателен в обольщении; его духовной манере не чужды широкие поповские улыбки, — он, как и все священнослужители, становится опасным лишь когда любит. Никто не сравнится с ним в искусстве поклоняться с такой опасностью для жизни... Этот дух Ренана, дух ослабленный, — ещё один рок для бедной, больной, слабовольной Франции.
3{71} Сент-Бёв. — Ничего мужского; полон мелкой злобы ко всем мужественным умам. Слоняется, тонкий, любопытный, скучающий, подслушивающий, — в сущности особа женского пола, с женской мстительностью и женской чувственностью. Как психолог, гений de la medisance[36]; неистощимо богат подходящими для этого средствами; никто не умеет лучше его смешивать похвалу с ядом. Плебей в своих низших инстинктах, в родстве с ресентиментом Руссо: следовательно, романтик, — ибо под всяким romantisme хрюкает и рыщет инстинкт мести Руссо. Революционер, но ещё кое-как сдерживаемый страхом. Несвободный перед всем, что обладает силой (общественное мнение, академия, двор, даже Пор-Рояль). Озлобленный против всего великого в людях и вещах, против всего, что верит в себя. Ему ещё хватает поэтизма и половинчатой женскости, чтобы чувствовать мощь великого; но постоянно извивается, как пресловутый червь, потому что постоянно чувствует себя придавленным. Как критик лишён масштаба, опоры и хребта, с языком космополитического либертина для чего угодно, но без мужества хотя бы сознаться в libertinage [37]. Как историк нефилософичен, без властности философского взора, — поэтому во всех главных вещах увиливает от задачи судить, прикрываясь маской «объективности». Совсем иначе он ведёт себя по отношению ко всем тем вещам, где высшей инстанцией служит тонкий, изощрённый вкус: тут у него действительно появляется мужество быть собою, удовольствие быть собою, — тут он мастер. — С некоторых точек зрения это предтеча Бодлера.{72}
4 Imitatio Christi[38] относится к числу книг, которые я держу в руках не без физиологического отвращения: от неё несёт парфюмом Вечно- Женственного, для которого уже нужно быть французом — или вагнерианцем... У этого святого такая манера говорить о любви, что даже у парижанок возбуждает любопытство. — Мне говорили, что тот умнейший иезуит, Ог. Конт, который хотел привести своих французов окольным путём науки в Рим, вдохновился этой книгой. Я верю этому: «религия сердца»...
5 Дж. Элиот. — Они освободились от христианского Бога и полагают, что тем более должны удерживать христианскую мораль: это английская последовательность; мы не будем вменять её в вину нравственным тётенькам a la Элиот. В Англии после малейшего отхода от теологии приходится самым устрашающим образом восстанавливать свою репутацию под видом фанатика морали. Там это штраф, который платят. — Для нас, других, всё обстоит иначе. Отрекаясь от христианской веры, выдёргиваешь этим у себя из-под ног право на христианскую мораль. Последняя — отнюдь не нечто само собой разумеющееся: на это обстоятельство постоянно нужно указывать, наперекор английским тупицам. Христианство есть система, сообразованное и цельное воззрение на вещи. Если из него выломаешь главное понятие, веру в Бога, то разрушаешь этим также и целое: ничего обязательного в руках больше не остаётся. Христианство предполагает, что человек не знает, не может знать, что для него добро и что зло: он верит в Бога, который один знает это. Христианская мораль есть повеление; её источник трансцендентен; она находится по ту сторону всякой критики, всякого права на критику; она истинна лишь в том случае, если Бог есть истина, — она держится и падает вместе с верой в Бога. — Если фактически англичане верят, что сами, «интуитивно», знают, что является добрым и злым, если они, следовательно, полагают, что христианство как гарантия морали им больше не нужно, то это — лишь следствие господства христианских суждений о ценностях и выражение силы и глубины этого господства. Так что источник английской морали забыт, а строгая обусловленность её права на существование больше не ощущается. Для англичанина мораль ещё вовсе не проблема...
6{73} Жорж Санд. — Я читал первые lettres d’un voyageur {74}: они, как и всё, что ведёт своё происхождение от Руссо, фальшивы, деланны, напыщенны, утрированны. Я не выношу этого пёстрого коврового стиля, равно как и плебейской претензии на благородные чувства. Самым худшим, конечно, остаётся женское кокетничанье мужскими повадками, манерами невоспитанных юнцов. — Как холодна она должна была быть при всём этом, эта несносная художница! Она заводила себя, как часы, — и писала...{75} Холодная, как Гюго, как Бальзак, как все романтики, когда они сочиняли! И как самодовольно она, должно быть, при этом возлежала, эта плодовитая пишущая корова, в которой было нечто в худшем смысле немецкое (подобно самому Руссо, её учителю), и которую во всяком случае сделал возможным только упадок французского вкуса! — Но Ренан чтит её...{76}
7{77} Мораль для психологов. — Не заниматься репортажной психологией! Никогда не наблюдать для того только, чтобы наблюдать! Это создаёт оптический обман, косоглазие, нечто вынужденное, преувеличенное. Переживание и хотение переживать не тождественны. Не следует, переживая что-нибудь, озираться на себя, каждый взгляд становится тут «сглазом». Прирождённый психолог инстинктивно остерегается видеть для одного лишь только ви?дения; то же самое можно сказать и о прирождённом живописце. Он никогда не работает «с натуры»{78}, — он предоставляет своему инстинкту, своей camera obscura просеивать и выражать «случай», «природу», «пережитое»... Только общее проникает в его сознание, только заключение, результат: ему незнакомо это произвольное абстрагирование от отдельного случая. — А что выходит, если поступать иначе? Например, наподобие парижских romanciers[39] заниматься репортажной психологией в больших и малых формах? Они как бы подкарауливают действительность, снабжая на
