Америки и назад, в океанской сырости, и когда ты сходил на берег, тебе не удавалось даже попасть струей в писсуар. Он оставался неподвижным, но ты, тебя продолжало мотать из стороны в сторону. Во время плавания тоже можно сойти с судна, но только в Океан… Когда я поднялся на борт корабля, мне было всего шестнадцать. И единственное, что занимало меня в моей жизни, это игра на трубе. Поэтому, как только до меня дошел слух о том, что набирают людей на пароход Вирджинец, там, в порту, я встал в очередь. Я и моя труба. Январь 1927. У нас полно трубачей, сказал мне тип из пароходной компании. Я знаю, ответил я, и начал играть. Он стоял неподвижно и, глядя на меня, не дрогнув ни единым мускулом, не произнося ни слова, ждал, когда я закончу. Потом спросил:
— Что это было?
— Понятия не имею.
Глаза его блестели.
— Если ты не знаешь, что это такое, тогда это джаз.
И что-то странное сделалось с его ртом, быть может, это была улыбка, один зуб у него был золотой, в самом центре, и казался выставленным в витрине на продажу.
— Они с ума сойдут там, наверху, от такой музыки.
Там, наверху, — означало на корабле. А это подобие улыбки означало, что я принят.
Мы выступали по три-четыре раза в день. Сначала для богатой публики класса люкс, затем для такой же, но из второго класса, а иногда спускались к беднякам эмигрантам и играли для них, но уже без униформы, а в чем были, и всякий раз они играли вместе с нами. Мы играли потому, что Океан был огромен и наводил ужас, играли, чтобы люди не чувствовали, как проходит время, и забыли, где находятся и кто они такие. Играли, чтобы заставить их танцевать, потому что, если ты танцуешь, ты не можешь умереть и чувствуешь себя Богом. А играли мы регтаймы, потому что это музыка, под какую танцует Бог, когда никто Его не видит.
Под которую Бог танцевал бы, если б Он был негром.
(Актер уходит со сцены. Затихает музыка дикси, очень веселая, но, в сущности, идиотская. Актер возвращается на сцену одетым в элегантную униформу судового джазмена. С этого момента и далее он ведет себя так, будто оркестр физически присутствует на сцене.)
Леди и джентльмены, дамы и господа, мадам и мсье, синьоры… приветствую вас на этом корабле, в этом плавающем городе, который во всем походит на Титаник, спокойно, господа, оставайтесь на местах, господин там, внизу, это касается вас, я вижу вас хорошо, добро пожаловать в Океан, кстати, а что вы делаете здесь? Держу пари, у вас кредиторы на пятках, вы отстали на тридцать лет от золотой лихорадки, хотели осмотреть корабль и даже не заметили, что он отплыл, вы вышли на минуту купить сигареты, в этот самый момент ваша жена уже в полиции и рассказывает, каким вы были хорошим мужем, замечательным, за тридцать лет ни одной ссоры… В общем, какого черта вы здесь делаете, за триста миль от этого мерзопакостнейшего мира и в двух минутах от ближайшего позыва тошноты? Пардон, мадам, я пошутил, поверьте мне, эта посудина летит вперед, скользя, словно шар по бильярдному столу Океана, ток! еще шесть дней, два часа сорок семь минут — и плоп! в лузе, Нью-Йо-о-о-о-о-орк!
(Вступает оркестр.)
Я думаю, нет нужды объяснять вам, что этот корабль во многих смыслах исключителен и даже попросту уникален. Под командованием капитана Шмита, известного клаустрофоба и большого мудреца (вы, наверное, заметили, что он живет в спасательной шлюпке), на вас работает экипаж, редкостный коллектив профессионалов, абсолютно неординарных: Пол Сежинский, рулевой, бывший польский ксендз, чувствительная натура, биотерапевт, к сожалению, слепой. Билл Янг, радиотелеграфист, великий игрок в шахматы, левша и заика. Судовой врач, доктор Клаустерманшпицвегенсдорфентаг, захотите позвать его, если приспичит, у вас прежде крыша уедет. И самое главное:
мсье Пардин,
шеф-повар,
родом непосредственно из Парижа, куда, однако, он отбыл тотчас после того, как лично отметил одно любопытное обстоятельство — на этом корабле нет кухни, что также остроумно заметил мсье Камамбер из 12-й каюты, который сегодня пожаловался, что нашел умывальник полным майонеза, и это очень странно, потому что обычно в умывальниках мы держим тонко нарезанные продукты, по причине отсутствия кухни, — явление, из-за которого мы, между прочим, не имеем на этом корабле настоящего повара, каким, несомненно, являлся мсье Пардин, вернувшийся в Париж, откуда он родом, после отчаянных попыток найти на судне кухни, которых, будем верными фактам, на самом деле нет и в помине, благодаря остроумной забывчивости его проектировщика, выдающегося инженера Камиллери, которому чужда мировая слава и которому я прошу адресовать ваши самые громкие и продолжительные аплодисменты-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы…
(Опять звучит оркестр.)
Поверьте мне, вы не найдете других таких кораблей: нет, конечно, если будете искать много лет, может быть, вы отыщете и капитана-клаустрофоба, и слепого рулевого, и заику радиста, и доктора с непроизносимой фамилией, всех разом на одном судне без кухни. Не исключено. Но даже тогда с вами не случится, могу поклясться, то, что происходит сейчас и здесь, когда вы сидите задницами на десяти сантиметрах кресла, в сотне метров над водой, в самом сердце Океана, с чудом перед глазами и изумлением в ушах, с ногами, отбивающими ритм, и непревзойденной, неповторимой, бесконечной музыкой в сердце, исполняемой АТЛАНТИК ДЖАЗ-БА-А-А-АНДОМ!!!
(Вступает оркестр. Актер представляет музыкантов одного за другим. За каждым именем следует короткое соло.)
Кларнет: Сэм «Соня» Вашингтон!
Банджо: Оскар Делагуера!
Труба: Тим Туней!
Тромбон: Джим Джим «Вздох» Гелап!
Гитара: Самуэль Хочкинс!
И наконец, за роялем… Дэнни Будмэн С. Д. Лемон 1900.
Самый великий!
(Музыка резко прерывается. Актер оставляет тон конферансье и продолжает монолог, снимая униформу музыканта.)
Он действительно был им, величайшим музыкантом. Мы играли музыку — он творил нечто иное. Он играл… нечто, чего не существовало: пока он это не играл, понятно, оно не существовало нигде. И когда он вставал из-за рояля, этого вновь не существовало больше… и больше не будет никогда… Дэнни Будмэн С. Д. Лемон 1900. Последний раз, когда я его видел, он сидел на бомбе. Я не шучу. Он сидел на ящике с динамитом вот таких размеров… Это длинная история… Он говорил мне: «Тебе действительно на все наплевать до тех пор, пока не заимеешь хотя бы одну хорошую историю и кого-то, кому можешь ее рассказать».
У него была одна хорошая история. Он сам был своей хорошей историей. Безумной, если как следует подумать, но красивой… И в ту ночь, сидя на куче динамита, он мне ее подарил. Потому что я был его самым большим другом… Я берег ее все это время, и потом, если мне что-либо попадает в голову, это никогда не высыпается из моих карманов, я даже трубу свою продал, все продал, но эту историю, нет… эту я не потерял, она до сих пор со мной, чистая и необъяснимая, какой была музыка, когда ее, посреди Океана, играл маг-пианист Дэнни Будмэн С. Д. Лемон 1900.
(Актер скрывается за кулисой. Играет оркестр. С последним аккордом актер возвращается на сцену.)
Матроса, который нашел его, звали Дэнни Будмэн. Он обнаружил его утром, когда все сошли с корабля в Бостоне, лежащим в картонной коробке. Было ему дней десять, не больше. Он даже не плакал, лежал тихонько с открытыми глазами в этой коробке. Его оставили в танцзале первого класса. На рояле. Однако не похоже, что это был новорожденный того же класса. Такое делали обычно эмигранты. Рожали где-нибудь в укромном уголке, а затем там и оставляли. И не потому, что негодяи. Причиной была нищета, безнадежная нищета. Что-то напоминающее историю с одеждой… они поднимались на борт в одном- единственном, собранном с миру по нитке костюме, с заплатанными задницами. Но позже, учитывая, что Америка — всегда Америка, вы видели их покидающими корабль в конце пути одетыми совершенно прилично, даже в галстуках, мужчин и детей в белых рубашках, в общем, они знали свое дело и все
