двадцать дней плавания кроили и шили, и в конце на судне невозможно было отыскать ни одной занавески и ни одной простыни, ничего: все превратилось в пристойную одежду для Америки…
Время от времени на корабле оставался брошенный ребенок — лишний голодный рот для эмигранта и головная боль для иммиграционного ведомства. В некотором смысле он оставался в обмен на занавеси и простыни. И с этим дитем дело, по всей вероятности, обстояло именно так. Ход рассуждения, видимо, был таким: если мы его положим на концертный рояль в танцзале первого класса, может быть, его подберет какой-нибудь богатей и обеспечит ему счастливую жизнь. Это был неплохой план. Но реализованный лишь наполовину. Богатым он не стал, а вот пианистом стал. И, клянусь, лучшим из всех.
Итак. Старина Будмэн нашел его там, поискал что-нибудь, что объяснило бы, кто он такой. Но увидел только надпись на коробке, сделанную синими чернилами: С. Д. Лемон. А рядом — нечто вроде рисунка лимона. Тоже синего цвета. Дэнни был негр из Филадельфии, диковинный гигант. Он сжал ребенка в ладонях и сказал ему: «Привет, Лемон!» И что-то сработало у него внутри вроде чувства, что он стал отцом. И в течение всей своей жизни он постоянно утверждал, что буквы С. Д. означали: «Спасибо, Дэнни». Это конечно же была нелепость, но он в это верил искренне. И он оставил этого ребенка себе. Он был убежден: С. Д. — это Спасибо, Дэнни. Однажды ему принесли газету, в которой была напечатана реклама, изображавшая лимон с лицом идиота и тонкими-тонкими усиками, как у латинского любовника, а рядом был нарисован еще один огромный лимон, и надпись гласила: «Сано Дамато, королевские лимоны» и какой-то сертификат или награда, в общем, что-то в этом роде… Сано Дамато… Старина Будмэн был конкретен: «Кто этот педераст?» И забрал газету себе, так как рядом с рекламой были напечатаны результаты скачек. Не то чтоб он делал ставки на них, нет, ему просто нравились имена лошадей, вот и все. Это было его настоящей страстью, он тебе всегда говорил: «Послушай это, вот это вот, она бежала вчера в Кливленде, слушай сюда, они назвали ее Красные круги, понимаешь, ну можно ли так, а это, смотри, Первая лучше, ну не умора!» Короче, ему нравились имена лошадей, и это была страсть. Кто выигрывал, для него не имело никакого значения. Были имена, и они приводили его в восторг.
Ребенку он сначала дал свое имя: Дэнни Будмэн. Единственное проявление тщеславия в его жизни. Затем добавил С. Д. Лемон, именно так было написано на коробке, и к тому же, как он говорил, это солидно — иметь буквы посреди имени. «У всех адвокатов они есть», — подтвердил Берти Бум, механик, который получил несколько лет тюрьмы благодаря адвокату, которого звали Джон П. Т. К. Уандер. «Если он станет адвокатом, я его убью», — заключил старина Будмэн, однако обе прописных буквы оставил, в результате получилось Дэнни Будмэн С. Д. Лемон. Это было красивое имя. Его пробовали на вкус, повторяя чуть слышно, старина Дэнни и другие внизу, в машинном зале, с заглушенными машинами во время стоянки у причала в порту Бостон. «Красивое имя, — сказал наконец старина Будмэн, — однако чего-то не хватает. Ему не хватает громкого окончания». Он был прав. Не хватало громкого конца. «Добавим слово среда, — сказал Сэм Стулл, официант. — Ты нашел его в среду, назови его Среда». Дэнни подумал немного. Потом засмеялся: «Есть идея получше, Сэм. Я нашел его в первый год этого долбаного века, не так ли? И я назову его 1900». — «1900?» — «1900». — «Но это же число!» — «Было число, а стало имя». Дэнни Будмэн С. Д. Лемон 1900. Замечательно. Великолепно. Великое имя, Боже, действительно великое имя. Он далеко пойдет с таким именем. Дэнни Будмэн С. Д. Лемон 1900 смотрел на них и улыбался, они же остолбенели: никто не ожидал, что такой маленький ребенок может наложить такую большую кучу.
Дэнни Будмэн прослужил на судне еще восемь лет, два месяца и одиннадцать дней. Во время шторма в Океане он получил удар сорвавшимся блоком прямо по спине. Три дня он боролся со смертью. У него было все отбито внутри, и ничто уже не могло его спасти. В те дни 1900 был еще ребенком. Он уселся рядом с кроватью Дэнни и ни разу не сдвинулся с места. Перед ним лежала стопка старых газет, и все три дня, делая неимоверные усилия, он читал умирающему старине Дэнни все результаты бегов, которые только мог найти в газетах. Он складывал буквы в слова, как учил его Дэнни, и при этом помогал себе пальцем, двигая им по строчкам. Он читал медленно, но читал. Так старина Дэнни и умер на шестом заезде в Чикаго, где Питьевая вода выиграла два корпуса у Супчика и пять у Синей крем-пудры. Он не мог не засмеяться, услышав эти имена, и, смеясь, дорвал все у себя внутри. Его завернули в парусину и вернули Океану. На парусине красной краской капитан написал: «Спасибо, Дэнни».
Вот так неожиданно 1900 стал сиротой во второй раз. Ему было восемь лет, и он совершил уже около пятидесяти переходов между Европой и Америкой. Океан стал его домом. А что касается земли, он на нее так ни разу и не ступил. Он ее, разумеется, видел. С борта, во время стоянок в портах. Но чтобы сойти на берег — нет, ни разу. Дело в том, что Дэнни боялся, что ребенка у него отнимут из-за какой-нибудь истории с документами и визами или чего-то в том же роде. Так 1900 оставался всегда на борту — а в какой-то момент корабль опять уходил в плавание. Если уж быть точным, то 1900 как бы даже и не существовал для этого мира: не было города, церковного прихода, больницы, тюрьмы, бейсбольной команды, где было бы записано его имя. У него не было родины, у него не было даты рождения, у него не было семьи. У него были его восемь лет, но официально он никогда не рождался.
«Эта история не может длиться долго, — говорили иногда Дэнни. — Кроме всего прочего, это противозаконно». Но Дэнни имел на это четкий ответ. «В задницу закон», — говорил он. И нечего было возразить на его аргумент.
Когда они прибыли в Саутхэмптон, в конце плавания, во время которого умер Дэнни, капитан решил, что наступил час поставить точку в спектакле. Он вызвал портовые власти и приказал своему заму привести 1900. Однако тот его так и не нашел. Его искали по всему судну в течение двух дней. И никакого результата. Он исчез. Никому не нравилась эта история, потому что, в конце концов, здесь, на Вирджинце, все привыкли к мальчишке, никто не осмеливался произнести это вслух, но… много ли нужно, чтоб броситься вниз с борта… и потом, море делает что хочет… Все очень переживали, когда через двадцать два дня судно ушло на Рио-де-Жанейро без 1900 на борту и даже без какого-нибудь слуха о нем… Ракеты, сирены, фейерверк при отходе из порта как всегда, но на этот раз все было иным, все чувствовали, что теряют 1900 раз и навсегда, у всех были вымученные улыбки и у всех сжималось сердце.
На вторую ночь плавания, когда уже пропали из виду огни ирландского берега, Барри, боцман, влетел как безумный в каюту капитана, разбудил его и попросил, чтобы тот обязательно пошел и посмотрел, что происходит. Капитан выматерился, но последовал за боцманом.
В танцзале первого класса.
Полная темнота.
Люди в пижамах у входа. Вышедшие из кают пассажиры.
А еще моряки и три черных комбинезона, поднявшиеся из машинного зала, а также Трумэн, радиотелеграфист.
Все молчат, созерцая.
1900.
Он сидел за роялем на стульчике, с не достающими до пола ногами.
И
играл
как самый настоящий Бог.
(Звучит фортепьянная музыка, очень простая, медленная и пленительная.)
Он играл нечто никому не известное, но прекрасное. Это был не трюк, это играл именно он, это были именно его пальцы на клавишах, Бог знает как это у него получалось. И надо было слышать, что выходило в результате. У стены стояла пожилая леди в розовом капоте, с папильотками в волосах… мешок с деньгами, чтобы было понятнее, супруга американского страховщика… да, так вот, из ее глаз проливались огромные слезы, которые затем стекали по намазанной ночным кремом щеке, она смотрела, и слушала, и плакала не переставая. Когда рядом оказался капитан, кипящий от возмущения, когда он, кипящий дословно, появился рядом, богачка, шмыгнув носом, ткнула пальцем в сторону рояля и спросила:
— Как зовут?
— 1900.
— Не мелодию, а мальчика.
— 1900.
— Так же, как мелодию?!
Это была та самая манера беседовать, более четырех-пяти реплик которой морской капитан не мог вынести. Тем более, если он обнаружил, что мальчишка, которого он считал мертвым, не только жив, но и
