Подробности точны и связаны с мыслью, часто именно ее представляют. Мысль о бесцельности существования — «Как будто в командировке прошла / Вся жизнь. Никому не нужен отчет. / Достаточно только приезд и отъезд / Отметить…» — сопряжена с апрельской погодой и пейзажем; мысль об одиночестве как вьюнок проросла и увила помещение почтамта: «Жеваной бумагой, клеем, пластилином, / Отрочеством пахнет зал… Канцелярский запах, робкий отправитель, / Равнодушный адресат…»; ощущение холода и жесткого однообразия жизни представлено звуками и видом духового оркестра и т. д.
Эта акмеистическая черта поэзии Раскина имеет определенный источник. Рубрика «Современная поэзия Санкт-Петербурга», украшающая изящным курсивом обложку обеих его книг, — не дань формальности, Раскин яркий представитель петербургской поэтической школы.
…Весна у Раскина уподоблена серой оберточной бумаге и «не умеет смешивать краски», «лампочка сеет мглу», но в его установке на пассивное созерцание («Пыль. Купорос на лозе. Гнилостный запах лимана. / Непостоянны значенья в скопище грубых корней. / В час пополудни и дальше — каждая тень безымянна. / Даль развалилась, как фраза, и не жалеешь о ней») кроется что-то неожиданное: мир предстает отражением напряженно работающей созидательной мысли, удивляя необычайным разнообразием оттенков одного и того же серого цвета. Чуткий читатель понимает, что для того, чтобы увидеть это разнообразие (и выразить его), нужно нечто противоположное смиренному попустительству тоске и мрачному абсурду жизни, которое упрямо декларируется в каждом стихотворении. Поэтому он не вполне доверяет заявлениям автора:
Во всяком случае, нельзя понимать это слишком буквально, да автор на то и не рассчитывает — он слишком искусен. И плач блокфлейты в подземном переходе вызывает у него вздох, который не переводится на язык логики:
Мне кажется, что к иронии, как ни странно, вместе с закадровым мотивом флейты подмешивается, просачиваясь, ненаигранная благодарность. Может быть, против желания автора. Слишком, повторю, он искусен. В этой связи не могу не сказать, что верлибры Раскина производят впечатление омертвевшей ткани, тогда как при появлении рифмы то же самое безутешное пространство, словно обрызганное живой водой, оживает, движется и дышит.
Не в самой действительности, отраженной в стихах Раскина, читатель найдет утешительные и увлекательные возможности, дарованные природой, а именно в мыслительной силе, доказывающей свое существование вопреки всему.
II. АЛЕКСАНДР ТАНКОВ. На том языке. СПб., «Теза», 1998, 87 стр
АЛЕКСАНДР ТАНКОВ. Стихи. — «Таллинн», № 15 (1999)
Прежде всего чувствуешь высокую температуру этих стихов, их горячечный жар, жар души, которая, как бывает в детстве при простуде, видит мир лихорадочным зрением, в полубреду. Этот бред — нельзя не отметить — не имеет ничего общего с тем за последнее десятилетие вошедшим в моду «поэтическим бредом», когда за стихами стоит не воодушевленное никакой конкретной мыслью или чувством полое, однообразное речевое возбуждение — почти физиологическое (похожее на описанное в одной из повестей Маканина речевое возбуждение больных, лежащих в общей палате, наступающее между 6-ю и 7-ю часами вечера; есть такая потребность организма, которой не всегда надо потакать, иногда следует гасить). У Танкова реактивное — если применить невропатологический термин — состояние объясняется разными всякий раз и предъявленными тут же причинами, что, на мой взгляд, и отличает подлинную поэзию от имитационной. Повышенная температура, отражающая состояние души, не только не деформирует мысль и речь, а, наоборот, обостряет способности думать и формулировать мысль.
Мысль Танкова — поэтическая мысль. Она отталкивается от попытки философского осмысления жизни, она замещает ее. Поэту свойственно особое восприятие — осмысленное, но не ищущее результата. «То ли с возрастом стал я как-то слезлив, / То ли просто ветер стал с годами сильней». Мысль поэта — не итоговая, а сросшаяся с приметами бытия даже тогда, когда она взмывает высоко над ними. «Господи, с какой певучей ахинеей сердце сколото…» Это сказано по поводу пожелтевшей березы. Постоянный лейтмотив Танкова — красота, отзывающаяся в сердце болью; это словцо — сколото — очень точно выражает реакцию поэта на мир, исполненный избыточной, кричащей красоты. В этом я вижу глубинное, потайное сходство его с Анненским, поэтом, уязвленным необъяснимой лишней красотой, красой (анненское слово). «Только ты и не даешь, и не даешь отчаяться, — / Роза дикая, трагический вьюнок!»
Поэт имеет возможность рассказать о себе, обнаружить характер, привычки, образ мысли и чувствования, ничего о них не говоря. Все, что нам интересно о нем узнать, скажет его интонация, которая порой выражается совершеннейшими пустяками — например, знаками препинания:
