Новый Мир ( № 6 2000)

В больничном покое

Я лежу в больничном покое;
тишина, как в режимной тюрьме.
За окном облетевшие липы покойно
готовятся к долгой зиме.
Я завидую этим черным, точно обугленным деревьям, дрогнущим от дождя, холодного ветра:
всю жизнь проблукав, не имея корней, в безверье, у меня нет их надежды на солнечное лето.

В поисках выхода

Я бежал из лагеря без карты, без компаса. Темные силы или божеские в тайге пособляли мне, указывая направление по подсказкам косвенным — по муравейникам, по мху на пне? И в новой жизни, сбитый с панталыку непривычным ритмом, чуждыми выходками, я чувствую себя, как выброшенная на берег плотица. И мучаюсь в поисках выхода — к какому из загадочных начал обратиться?

Стрижи

Стрижи прилетают последними и улетают первыми. Скорые — не догонит ветер.
Они не теряют перья,
шумные как дети.
Я люблю этих птиц-тружеников,
звенящих у меня под окном с утра раннего. Их гамом разбуженный,
я испытываю неосознанную радость.
Наблюдаю за быстрокрылыми, раздвинув шторы, — стараются до позднего вечера.
Я никогда не видел между ними ссоры:
делить нечего.

Страх высоты

Александру Гевелингу.

Вторые сутки мы обшариваем с металлоискателем разрушенную церковь, отбрасываем медные крестики, никчемные монеты. И настырно ищем требуемые рынком ценности —
дробим кирпич, камни подклета.
Выходим на крышу храма давно безглавого,
сдираем ветхое железо, как профессиональные кровельщики. Но и здесь не находим главного,
нужного нам сокровища.
Видимо, предки не вылазили из нищеты —
выложились до копья на строительство Божьего дома. Мы честим нерачительных прародителей бранью, всем русским знакомой. И шарахаемся от карниза, страшась открывшейся высоты.

Ветреным днем

Скольких друзей я уже никогда не встречу, мальчишек, моих корешков?
Ветреным днем я стою на берегу речки,
белой от вскипающих, подвижных гребешков.
Вспоминаю: на том вон дубе, желая приобщиться к вечности, мы, огольцы затьмацкие, ножами вырезали свои имена. Подхожу к дереву. Точно рубцы залеченные,
самонадеянные просматриваются письмена.
И вдруг понимаю: это не блажь тщеславия —
бесхитростное стремление скрепить наше товарищество, дружбу…А речная волна все гонит и гонит с неустанным тщанием пенистые барашки, как рубанок — стружку.

Отмщение

Тюрьмы, этапы,
арестантские колодки,
осточертевшая бурда.
Мне говорят:
попробуй из другого колодца,
там хрустальная вода.
Ее несешь к губам и жмуришься —
покачивающееся в ковшике солнце
слепит глаза.
Ни бомжей, ни жуликов,
тебя встречает гостеприимный
вокзал.
Там нет уголовного розыска,
никто не трясет за грудки:
— Козел, колись! —
В палисаднике под окном
благоухают розы,
размеренная, неомраченная жизнь.
Убаюканный, как во время читки
гипнотического текста,
я тянусь к источнику чистому,
пытаюсь слагать светлые,
воодушевляющие песни.
Избегаю вспоминать пересылки,
лагерь.
Подыскиваю краски новые.
Но если терпит бумага,
то не дается слово.

Межа