Новый Мир ( № 6 2000)

и наблюдаю за жизнью его жильцов.
Я представил страну, народ одной веры,
со схожим, как у братьев, лицом.
У них нет ни богатых, ни бедных,
все одинаково одеты.
Они вместе справляются с болезнями, бедами. И сообща заботятся о детях…
Я так размечтался, глядя на неустанных тружеников,
что забыл: недавно еще я вертелся таким же муравьем;
вставал с будильником; уплетал наскоро всегдашний завтрак. И спешил на завод, ненавидя свой муравейник до колик, до комы. Видимо, стряслось что-то ужасное, равное исчезновению динозавров, если я завидую безликим насекомым.

Человек на обочине

На обочине дороги, разложив на газете снедь скудную шибко, подкрепляется мужик — похоже, бездомный.
По асфальту с шипеньем проносятся «мерсы», джипы, неподалеку красуется вывесками «Макдоналдс».
Бродяга с удовольствием уплетает что Бог послал, сродни воронам, галкам.
Не завидуя ни сверкающим машинам, проносящимся на бешеных скоростях, ни роскошной забегаловке.
Подобные харчи, и тоже сдобренные немолотой сольцей, я шамал в этапах, в пересыльных тюрьмах. А этот на воле лопает забытую мной тюрю
и доволен своим местом под солнцем.
Какую надо окончить школу — здесь мало строгого лагеря, — чтобы среди соблазнов, играющих, как лучи в призме, считать черный хлеб за великое благо
и радоваться жизни?
Трапезничающий на обочине мужик — существо, может быть, в высшей степени разумное, но кажется странным в нашей околесице.
…Шумная трасса изгибается около леса, и за деревьями ее пульс уже слышится вроде непрерывного зуммера.

В поле

Прокаленная солнцем пшеница тяжела,
слышно золотое дзиньканье осыпающихся зерен. Я стою меж хлебов и отхаркиваю шлак,
накопленный за многие годы в зоне.
С тех пор, как я вышел,
неоглядная ширь влечет меня как проклятого. Здесь каверзной памяти трудно выстроить вышки, натянуть колючую проволоку.
…Опольем бегут маслята, грузди —
хоть коси косой.
Среди звенящего раздолья я ощущаю волю не только глазами, грудью — душой.

Крушение

Дорога позади, возвращаться поздно —
ругать иль оправдывать пройденный путь?..
…В мокрые травы падают звезды
и разбиваются в мелкую ртуть.

Карасев Евгений Кириллович родился в Твери в 1937 году. Поэт, прозаик, постоянный автор нашего журнала, лауреат премии «Нового мира» за 1996 год. Живет в Твери.

А. Солженицын Богатырь К 90-летию со дня рождения А. Т. Твардовского

Когда я досиживал лагерный срок ещё при Сталине — как представлялась мне русская литература будущего, после коммунизма? — светлая, искусная, могучая, и о народных же болях, и обо всём перестраданном с революции! — только и мог я мечтать быть достойным той литературы и вписаться в неё.

И вот — видные российские литераторы хлынули в эмиграцию, освободились наконец от ненавистной цензуры, и тутошнее общество не игнорирует их, но подхватывает многими издательствами, изданиями, с яркими обложками, находками оформления, рекламами, переводами на языки, — ну, сейчас они нам развернут высокую литературу!

Но что это? Даже те, кто (немногие из них) взялись теперь бранить режим извне, из безопасности, даже и те слбова не пикнут о своём подлаживании и услужении ему — о своих там лживых книгах, пьесах, киносценариях, томах о «Пламенных революционерах», — взамен на блага ССП-Литфонда. А нет раскаяния, так и верный признак, что литература — мелкая.

Нет, эти освобождённые литераторы — одни бросились в непристойности, и даже буквально в мат, и обильный мат, — как шкодливые мальчишки употребляют свою первую свободу на подхват уличных ругательств. (Как сказал эмигрант Авторханов: там это писалось на стенах уборных, а здесь — в книгах.) Уже по этому можно судить об их художественной беспомощности. Другие, ещё обильнее, — в распахнутый секс. Третьи — в самовыражение, модное словечко, высшее оправдание литературной деятельности. Какой ничтожный принцип. «Самовыражение» не предполагает никакого самоограничения ни в обществе, ни перед Богом. И — есть ли ещё чтo «выражать»? (Замоднело это словечко уже и в СССР.)

А четвёртым знaком ко всему тому — выкрутасный, взбалмошный да порожний авангардизм, интеллектуализм, модернизм, постмодернизм и как их там ещё. Рассчитано на самую привередливую «элиту». (И почему-то отдаются этим элитарным импульсам самые звонкие приверженцы демократии; но уж об искусстве широкодоступном они думают с отвращением. Между тем, сформулировал Густав Курбе ещё в 1855: демократическое искусство это и есть реализм.)

Так вот это буйное творчество сдерживала советская цензура? Так — пуста была и трата сил на цензурный каток, коммунисты-то ждали враждебного себе, противоборствующего духа.

И почему же такая требуха не ходила в самиздате? А потому что самиздат строг к художественному качеству, он просто не трудился бы распространять легковесную чепуху.

А — язык? на каком всё это написано языке? Хотя сия литература и назвала сама себя «русскоязычной», но она пишет не на собственно русском языке, а на жаргоне, это смрадно звучит. Языку — то русскому они прежде всего и изменили (хотя иные даже клянутся в верности именно — русскому языку).