мы погрязли в дробном, в «литературе». Стихи Зинаиды Миркиной говорят о Начале — встрече с Единым в Его (нашей) тишине.
Мария Виролайнен, Мелвар Мелкумян
В поисках «русской картины мира»
Валентин Непомнящий. Пушкин. Русская картина мира. М., «Наследие», 1999, 544 стр.
Бывает, что в крепко построенных, обладающих несомненной внутренней органикой текстах встречается вдруг деталь, которая поначалу производит впечатление неуместной, излишней, мало связанной с остальным содержанием, а при более пристальном рассмотрении оказывается ключевой, воссоединяющей смысловой континуум. В книге Непомнящего тоже есть такая деталь. Это обширная цитата из «Пира» Данте, содержащая классическое различение четырех уровней истолкования текста (уровни буквального, аллегорического, морального и анагогического смыслов). Процитировав Данте, Непомнящий сразу оговаривается: «Можно не применять начертанную им схему буквально». И действительно не применяет ее. Спрашивается: зачем же было делать столь пространную выписку? Лишь затем, чтобы подчеркнуть собственную приверженность к анагогическому «сверхсмыслу», или «духовному объяснению»? Но эта приверженность и так очевидна любому, открывшему книгу Непомнящего. Думается, выписка нужна была ему для другого: для опоры на филологическую традицию, которой Непомнящий следует. Рискнем определить ее как традицию экзегезы.
Одним из древнейших герменевтов называют иногда Аарона: его устами говорил косноязычный Моисей, получивший откровение — но не дар речи. Однако Непомнящий говорит о Пушкине. Какого же рода герменевтический акт (не будем сейчас отличать его от экзегетического) может быть осуществлен по отношению к тому, чьим даром является именно слово? Герменевтические усилия получают в данном случае прямо противоположную направленность. Их цель состоит не в том, чтобы пробиться из сферы неизреченного в сферу речи, но в том, чтобы вернуться из области слова в область неизреченного. «Четвертый смысл называется анагогическим, — говорит Данте, — <…> он <…> через вещи означенные выражает вещи, причастные вечной славе…» Поэтический мир Пушкина — «вещи означенные». Как «причастная вечной славе» истолкована в книге духовная биография Пушкина. Она-то и служит основным предметом внимания, истолкования, экзегезы.
И главы «Онегина», и пушкинская лирика прочитаны в книге как история духовной жизни поэта. Не как лирический дневник — но как тексты, по которым эта история реконструируется. Получается совершенно особый тип биографии, пожалуй, еще никогда не писавшийся. История жизни прослеживается не через факты — скорее они получают свое истолкование через поэтический текст, чем питают прочтение текста. К концу XIX века в пушкинистике возобладал биографический метод: в биографии видели ключи к пониманию произведений (их смысл казался уловленным, как только обнаруживалась биографическая к ним параллель). Здесь мы имеем прямо противоположное: тексты служат комментарием к духовной биографии. Замечательный по своей тонкости анализ пушкинской поэтики служит лишь вспомогательным средством, обслуживающим эту главную для исследователя цель.
Духовная жизнь Пушкина прочитывается и реконструируется Непомнящим по законам драматургии: исследователю важно увидеть то драматическое событие, которое совершается, запечатлеваясь в тексте.
В тезисах «Время в его поэтике» Непомнящий пишет: «Если обычное лирическое стихотворение есть лирический акт, то пушкинское стихотворение — лирический процесс». Пушкинское «я» меняется — «претерпевает, переживает или разрешает некую внутреннюю коллизию» — прямо по ходу стихотворения. И это сближает «законы пушкинской лирики с законами драмы: и там, и там — коллизия, разрешающаяся во времени; лирический процесс пушкинского стихотворения есть в этом смысле драматический процесс».
«Онегин» тоже прочитан Непомнящим как текст, в основе поэтики которого — процесс, движение, становление, не запрограммированное заранее, но организуемое «на каждом шагу», по мере писания, вместе с ходом и движением жизни. Особое значение придано поглавному изданию романа. Каждая глава — самозначимый, отдельный этап. Продолжение следует, но оно не предрешено, к моменту выхода очередной главы будущее романа открыто, как и будущее его автора.
Непомнящий подчеркивает лирическую основу романа, сплетенность «повествовательного сюжета» (сюжет героев) с «поэтическим сюжетом» (сюжет автора). В результате звенья сюжета героев осмысляются как инобытие сюжета внутренней жизни автора. И если лирические отступления «отступают» от «повествовательного сюжета», то последний, в свою очередь, может быть воспринят как отступление от сюжета лирического.
Подобный взгляд на «Онегина», инициированный, пожалуй, еще Ю. Н. Тыняновым, в последние десятилетия утвердился в своих правах благодаря работам Ю. Н. Чумакова, С. Г. Бочарова и самого Непомнящего. Продержавшееся полтора века чтение романа как сюжета героев можно наконец считать рухнувшим. И это открывает весьма существенные историко-литературные перспективы: от «Онегина» к ХХ веку, к поэтике романов Набокова, например.
Тезис о процессуальности текста вызывает, однако, одну серьезную методологическую трудность. Непомнящий утверждает, что «процесс романа» рассматривается им «не как эмпирическая реальность истории создания текста, а как структурный принцип самого произведения, реализуемый в беловом тексте». Между тем основной предмет внимания исследователя здесь, как и в разделах о лирике, — «история души», запечатленная в тексте. Здесь, как и там, экзегетические усилия исследователя направлены прежде всего на внетекстовую реальность, которая реконструируется, исходя из показаний текста.
Строго говоря, Непомнящий не удерживается в рамках белового текста, вольно или невольно он привлекает к анализу фрагменты творческой истории романа, параллельно писавшиеся стихотворения и письма. В этой связи можно было бы предъявить ему некоторые упреки историко-литературного плана. Но анализ «Онегина» так точен и увлекателен, глубок и прост одновременно, что в связи с ним хочется говорить о совершенно других вещах.
Прежде всего — о природе филологического метода Непомнящего. До сих пор речь шла по преимуществу о центральных разделах книги. Что же касается статей, их обрамляющих, то лучше всего их можно определить термином, предложенным А. Н. Хоцем и введенным в оборот С. Г. Бочаровым: «религиозная филология» 1. С точки зрения любой отрасли того литературоведения, которое осмысляет себя как науку, «религиозная филология» — явление маргинальное, и обсуждать его всерьез почти неприлично. Между тем как факт истории культуры оно несомненно нуждается в осмыслении, тем более когда речь идет не об эпигонских его проявлениях, а о таких ярких, как «феномен Непомнящего».
Некоторые из статей, помещенных в начале и в конце его книги, имеют весьма выразительные подзаголовки: «Лекция учителю и ученику», «Письмо в редакцию сборника „Пушкинская эпоха и христианская культура“ (СПб.)», «Из дневника пушкиниста. Заметки между делом». Эпистолярий или дневник, имеющий публицистическое, религиозное или учительное задание — у этой формы в русской культуре есть классические прообразы. Мы не знаем, интуитивно или сознательно была избрана Непомнящим ориентация на «Дневник писателя» и «Выбранные места из переписки с друзьями». В любом случае эти жанровые образования имеют глубинную связь с содержанием его книги.
Гоголь с его письмами, хранящими жанровую память о пастырских посланиях, конечно, предвосхитил характер начальных статей книги, в которых даются наставления ученикам, учителям и даже священникам. Но сходство с Гоголем не исчерпывается совпадением дидактического задания. Если рассматривать творческий путь Гоголя архетипически, как одну из моделей пути человека, принадлежащего русской
