— Так нарочно — или случайно? — пристал рыжий «затейник».
— Честно… случайно! — ответил я.
— А сейчас хоть… пускают в вокзал ночью? — неожиданный чей-то вопрос.
Тут я растерялся:
— Пускают… наверное.
— Вы лучше нам вот что скажите, — въедливый мичман просил. — Вот вы, диссиденты, боролись с нашей системой за лучшую жизнь. Так почему же она такая паршивая стала?
Все почему-то радостно захохотали.
— Ну почему ж она такая паршивая? Такая, как вы сделаете.
Рассказал вдруг про трех горцев, перед которыми наш богатырь стул уронил, а старец, подумав, сказал, что это так, ветром опрокинуло. Простил.
— Это потому, что мы врезали им! — крикнул мичман.
— Да нет… Доброта, я думаю, не оттого появляется у человека, что ему врезали. Она раньше бывает, чем злость! — ответил я.
— Ладно, про доброту ты нам не заливай! — воскликнул мичман. — Ты на мой вопрос не ответил: почему жизнь паршивая?
— Печальная — да. Ну а паршивой… мы сами ее делаем. Да, несчастий в жизни хватает, но от нас уже зависит, как мы горе свое будем пить. Из красивого сосуда… или из грязной лужи.
— А это уж как получится! — сообщил рыжий.
— Из какого сосуда-то? Не понял! — гаркнул мичман.
— Ну… можно с горем в грязи валяться…
— А можно — на трибуну подняться! — Рыжий на время вернул себе успех.
Но я вдруг расчувствовался почему-то перед матросами, которых никогда раньше не видел и вряд ли увижу еще когда… Не важно! Главное — самому себе это сказать.
— Вот я сейчас… очень бедно живу, — услышал я вдруг свой голос, — и часто, проходя мимо помойки в нашем дворе, ловлю вдруг себя на том, что завидую, какие хорошие вещи там иногда валяются. Пальто… посуда… антиквариат. Но, стиснув зубы, заставляю себя мимо проходить. Все-таки я человек семейный, с образованием… когда-то уважали меня. Стараюсь туда не глядеть. Но однажды, уходя из дома, глянул: какой красивый стул стоит! Резная спинка, витые ножки, удобное сиденье… Вот бы мне на каком работать, подумал, а не на том тупом, фабричном, на котором сейчас! Но по делу спешить было надо. Подумал — потом заберу.
Сделал паузу, глотнул слюну… не перебивают.
— Обратно иду через два часа, гляжу — какие-то типы уже там возятся: быстро, сноровисто разбирают картонные ящики, складывают плоско, упаковывают. Один в такой ящик аккуратно сует почти новый чайный сервиз — сам бы пил из такого с удовольствием!
Матросы засмеялись.
— Но главное — их руководитель, в тельняшке… — продолжил я.
— Это ты, что ли, Борисов? — крикнули рыжему.
— Нет, другой… Облапил мой любимый стул — уносить собирается. И тут вся моя гордость испарилась куда-то — прыгаю, хватаю мой стул, пытаюсь вырвать. «Ты чего это?» — тот удивился. «Это… мой стул!» — «Нет уж — теперь мой!» — выдернул из моих рук. «Я… давно уже заметил его!» — кричу. Кинулся снова — тот, как тореадор, увернулся, я в бак вмазался. Тут на меня его дружбаны накинулись, выпихнули: «Иди, пока цел!» К дому шел в отчаянии: «Господи, до чего я дошел? Когда-то меня женщины любили, друзья уважали!»
Я вдруг отчаялся здесь больше, чем на помойке. Помолчал. Поймал ртом слезу. Матросы молчали.
— А потом, к дому подходя, засмеялся: это же я, как Киса Воробьянинов из «Двенадцати стульев», пытался стул свой отнять! Надо же, обрадовался, на знаменитого литературного героя похож! Молодец! И стало гораздо легче. Можно размазаться по помойке, как мусор, и мозг свой засрать, а можно — с чем-то ярким сравниться. То есть не из луж страдание свое пить, а из сосуда. Книги — такие сосуды! Вот. В них все то здорово сделано. Страдание оформлено… в красивый сосуд. В каждой хорошей книге… гигиена страданий — вот что важно. А от страданий и несчастий не денешься никуда!
Матросы долго молчали. И я. Главное — чего это я так расстроился сам? Тем более со стулом все выдумал, и не я даже, а Ильф и Петров.
— Какая же гигиена тут, раз дело на помойке? — пытался взять реванш бледно-рыжий Борисов, но поддержки не нашел.
Я пошел за занавес, слегка запутался в нем. Потом спустился по лесенке в коридор, шел наобум. Петр, растерянный, догнал меня.
— Ничего, а? — Он заглядывал сбоку мне в глаза, сильно уже опухшие («намордничек» свое дело сделал!).
Щеки щипало. Довел себя до слез.
— Неплохо вроде? — поспешая за мною, бормотал Петр.
— Понятия не имею! — ответил я.
— По-моему, ничего, а? — Петро, душевный хлопец, разволновался не меньше меня.
— Не знаю, как там матросы твои, а мне плакать хочется! — сказал я.
Но осуществить эту богатую идею не удалось — Петро завел меня в большой кабинет со старинными знаменами по углам, портретами флотоводцев по стенам. За столом сидел бравый капитан первого ранга в полной форме.
— Командир базы Чашечкин! — браво представился он. В репродукторе на столе шуршал, затихая, шум зала. Слушал мое выступление? — Спасибо вам за то, что воспитываете нашу молодежь, сеете доброе. Но то, что вы говорили сегодня им, — это так, сопли без адреса!
— А какой у добра может быть адрес?
— Где вы видали таких добрячков, про которых рассказываете?
— Да тут вот… на набережной! — Я показал в окно на мыс, за которым должен быть, как я думал, поселок.
— Слышал я ваш анекдот про хороших горцев, — усмехнулся он. — Отдыхали небось после теракта!
— Значит, мне повезло! — сказал я.
Петро стал тяжко вздыхать, теряя уверенность.
— Ну, это до поры до времени! — сказал командир. — Иллюзиями питаетесь!
— Нет, встречаются иногда все же люди, — сказал я. — Вот недавно… (ей-богу не вру!) хотели мы поменять квартиру, на центр… — (Зачем я Чашечкину это гуторю? Ему другое нужно!) — И пришел к нам человек. Меняться. Достал клеенчатый сантиметр, стал комнаты мерить, потом стену на кухне, сантиметр свой прижал за концы… и вдруг уши его заалели, как фонари! Стало ему вдруг почему-то стыдно, осознал вдруг какой-то обман. «Извините!» — пробормотал и вышел. Разве это не хороший человек?
— А может, он понял, что это вы его обманываете? — усмехнулся он.
— А что? — Я согласился: — Очень может быть. Но не сказал ведь. Постеснялся! Хороших людей полно! Главное, как ты сам смотришь!
Каперанг задумался.
— Хотите командный пункт посмотреть? — предложил вдруг он. Наверное, это самое щедрое, из глубины души?
— Но ведь нельзя, наверное?
— Со мной — все можно! — отчеканил Чашечкин.
Петро шел за нами, волоча «боевое полотенце», наше знамя. Душа его, чувствовалось, то ликовала, то ужасалась. Не ожидал, наверное, что так его заберет? Наверное, запретить должен посещение КП? Буквально разрывался. Мы подошли к белой узкой башне вроде тех, что торчат в аэропорту, поднялись на лифте вместе с Петром, растерянно утирающим полотенцем пот. Все то же многострадальное вафельное полотенце!.. Хорошо, что не кафельное.
— Да, жизнь не та стала на флоте! — Пока мы поднимались, расчувствовался и каперанг. — Раньше,
