пригодиться Павлу, тем более что в начале этой истории в Филиппах Павел «забыл» воспользоваться им для самозащиты. Этот статус важен сам по себе, и Павел считает своей обязанностью поддерживать его и отстаивать. Все поведение Павла как в этой истории, так и на суде перед наместником Феликсом, а затем перед Фестом и царем Агриппой, когда он доказывает соответствие своей веры учению отцов и требует суда Кесаря, убеждает: для Павла статус homo Romanus является некой ценностью, достаточно важной для того, чтобы говорить о нем в контексте исповедания веры и повествования о своем служении.
Но откуда такое уважение к званию римского гражданина? Если Павел получил его по наследству от отца или деда, это не значит, что кто-либо из них служил римлянам или как-то связывал свою судьбу с центральной властью. Старинная аристократия, уважаемая в городе семья, приобретала этот статус, можно сказать, автоматически и без особых обязательств. Детям полагалось в таком случае давать римское или греческое образование, но это отнюдь не препятствовало воспитанию в вере отцов. Павел «родился римским гражданином» (Деян. 22: 28), но воспитывался «при ногах Гамалиила, тщательно наставленный в отеческом законе». Он сделался ревнителем веры, зелотом, и преследовал христиан, покуда на пути в Дамаск его не окликнул Голос, превративший Савла в Павла. Для Савла смыслом жизни был иудаизм, вера отцов, а отнюдь не отношения с Римом: основная причина гонений на христиан была в том, что Иисус обманул надежды «ревнителей», ожидавших увидеть в Мессии освободителя Палестины от власти римлян. Но Павел принимает Христа, Павел становится Апостолом язычников — вспоминает о своем статусе «римлянина».
И ведь с нашей, современной точки зрения это как-то странно, неожиданно по крайней мере. Пусть Павел изжил в себе опыт националиста, и homo Romanus — определенное противопоставление иудейской исключительности, тем более что столкновение Павла с иерусалимской толпой вызвано скорее национальными, чем религиозными проблемами. Противники Павла в состоянии выслушать его отчет о прежнем служении вере отцов и даже исповедание Христа (фарисеи и сами признают воскресение из мертвых и присутствие ангелов и духов). Толпа начинает вопить, как только Павел заводит речь об обращении язычников (Деян. 22: 1 — 22). В этом контексте достаточно логично обращение Павла к суду Кесаря (Деян. 25: 9 — 12). И все же если Павел — уже не «иудей», но христианин, проповедующий Царство Божие, взывает к мирской власти, к той самой, что Богочеловека — казнила…
Эпизод в Филиппах, когда статус римского гражданина упомянут не ради самозащиты, а ради него самого, послужит ключом и позволит увидеть и в обращении Павла к суду Кесаря — в требовании, которое в итоге привело его в Рим и на казнь, — нечто большее, чем прямую логику противопоставления центральной власти и национальной замкнутости.
Есть один персонаж в том событии в Филиппах — страж тюрьмы. Когда еще в Иудее совершилось чудесное избавление Петра ангелом, Ирод казнил обоих воинов, упустивших узника. Павел, отказавшись воспользоваться чудом и бежать из разрушенной землетрясением темницы, спасает стража, решившегося уже пронзить себя мечом. И второй раз спасает его в ту же ночь, обращая к Христу. Эту ночь заключенные провели в доме тюремного стража «и проповедали слово Господне ему и всем, бывшим в доме его».
Филиппы — римская колония, местные жители называют себя римлянами, естественно предположить, что римлянином был и тюремщик. Вполне римской выглядит его готовность к самоубийству во искупление нарушенного воинского долга (воины Ирода, из местных, дождались казни). Павел понимает этого стража как «римлянин» «римлянина». Статус римского гражданина начинается не с прав, а с исполнения долга, взаимного соблюдения обязанностей стражем и узником. И с этого момента Павел начинает последовательно отстаивать этот статус. Страж и узник — если такими, исконно враждебными, виделись отношения Рима с подданными, то вот два ключа, размыкающие оковы, — Христос и homo Romanus.
«Римлянин», в отличие от грека, — отнюдь не этническое понятие. По преданиям самих римлян, их предками был всякий сброд, для которого Ромул открыл убежище: беглые рабы, преступники, люди, не ужившиеся в своих племенах и общинах. Не зря же соседи не давали им своих дочерей в жены, и они обманом похищали девушек. С самого начала римлянам пришлось развить в себе способность принимать чужаков, и в первую очередь римский народ пополнялся за счет вольноотпущенников, то есть бывших рабов. Вот оборотная сторона медали: греки обращались со своими рабами (нередко такими же греками из соседнего города) гораздо мягче, чем римляне, и гладиаторскими играми себя не тешили, но раб-спартанец, отпущенный на свободу, оставался в Афинах инородцем, а римский, из какого бы варварского племени ни был, получив свободу, становился римским гражданином и брал имя бывшего хозяина, свое сохраняя в качестве прозвища, — Публий Теренций Афр, к примеру. Имя говорит само за себя: и из каких краев родом, и кем стал — стал членом семьи и государства. Связь между патроном и вольноотпущенником — из самых крепких, в нее входит не только попечение о взаимном благополучии (патрону вменялось в обязанность обустроить в жизни получившего свободу раба, вольноотпущеннику — в моральную необходимость позаботиться об обедневшем или попавшем в беду хозяине) — эта связь признавалась и юридически: патроны и клиенты не могли свидетельствовать друг против друга в суде.
На надгробных плитах во Франции и в Южной Германии, в Англии и Уэльсе (и во многих других областях) выбиты имена воинов, удивительно схожие с императорскими, — там, на окраинах античного мира, лежат безвестные Клавдии, Юлии, Флавии. По отношению к солдатам патроном выступал император, и он, наделяя их статусом римского гражданина, давал им свое имя. А вместе с именем, должно быть, меняется и судьба.
Ведь, собственно, ничего иного римляне не давали покоренным или вступающим с ними в союз народам — ничего, кроме возможности ощутить себя кем-то другим, войти в отношения, размыкающие пределы племенной замкнутости.
В римской литературе присутствует образ чужака, приверженного Риму, оказывающего Городу куда более существенные услуги, чем те, что сам он когда-либо получал или надеется получить от Рима. И единственной наградой для этого «приемного сына» становится звание римского гражданина, оно же — единственная нить, связующая его с Римом, обязывающая хранить верность Городу.
Цицерон создает портрет Энния, поэта, философа, италийца, в теле которого обитало три души — оскская (родного ему племени), римская и греческая (что касается греческой, Энний, пифагореец, веривший в переселение душ, утверждал, что то душа Гомера). Энний — один из создателей римской литературы, творец первого национального эпоса, посвященного Ганнибаловой войне, участник многих походов. Под конец его жизни воспетые им герои — Сципионы, Фульвий Нобилиор, Катон — добились для него римского гражданства.
Римское гражданство не отменяет принадлежности человека к тому или иному народу и не дополняет ее — Рим открывает людям нечто большее, чем антитеза «римлянин — не римлянин». Три души Энния — идеал, к которому стремится homo Romanus. Рим — посредник: служа Риму, Энний оказывается востребован и в качестве переводчика греческой поэзии, национальная литература Рима создается по образцу греческой.
Энний утвердил миф об Энее — предке римлян, спасшемся из разгромленной Трои. Это государственный миф, обеспечивавший право римлян на мировое господство (обещанное богами потомкам Энея), вводивший их в греческий мир: Троянская война — точка отсчета и греческой истории. Политическое значение этого мифа понятно, но вот что удивительно: почему свое право на власть римляне обосновали происхождением от побежденного, свою принадлежность к культурному миру — не греческими предками, а троянскими? Варианты ведь были: на Палатинском холме первыми поселились выходцы из Аркадии, в этих местах бывал и любвеобильный Геракл — что стоило приписать ему очередную возлюбленную и с этого героя начать свой род? Выбирая предком Энея, римляне сохраняли благодарное чувство пришельца, принятого в желанном ему доме.
А на другом конце этой цепи — тот безвестный, не наделенный талантами, способный отдать Риму лишь свою жизнь германец, о котором пишет Тацит. Городок с римским гарнизоном осажден восставшими племенами, вожди взывают к римским воинам, «этническим германцам»: побейте офицеров и присоединяйтесь к своим братьям. «Не можем, мы присягали Риму». — «Что для вас Рим, город, которого вы не видели, в котором вы и жить бы не захотели? Вернемся в родные леса». — «Мы не видели Рим и никогда не увидим, но пока есть он, есть и мы…»
Сами римляне менялись, соприкасаясь с другими народами, и эта способность римлян изменяться, их восприимчивость, открытость чужому — самый ценный дар, оставленный римлянами Европе, если не всему
