человечеству. Мы едва ли осознаем это сейчас, потому что всевозможные межкультурные заимствования — это так естественно. Но ведь человек — не животное, и в нем очень мало «естественного».
В «Энеиде» Вергилия троянцы, блуждая по морю, высаживаются на диком берегу Сицилии, той самой Тринакрии, острове циклопов, где незадолго до них побывал Одиссей. Навстречу им выходит оборванный, измученный человек — спутник, забытый Одиссеем в пещере Полифема. Он молит если не взять его с собой, то хотя бы убить, чтобы умереть от человеческой руки, а не сделаться пищей людоеда. Отец Энея, Анхиз, протягивает юноше руку, и троянцы забирают его с собой — не как пленника, но как друга.
Так поступили римляне и с греческой культурой. Нам кажется подчас чем-то само собой разумеющимся, что «побежденная Греция победителей диких пленила», вроде это заслуга самой Эллады, что ее поэзия, ее философия и ее искусство оказались столь притягательны, а римлян можно снисходительно похлопать по плечу: молодцы, что догадались сохранить для нас это наследие, — но сама- то римская литература, перелицованные Теренцием и Плавтом греческие комедии, переложенное стихами Лукреция учение Эпикура, пересказанная персонажами Цицерона греческая философия, «Энеида» Вергилия — подражание Гомеру — это же все «вторично». Да, римская литература «вторична», то есть она всегда помнит о корнях, помнит о своей принадлежности традиции. Кстати, и слова «традиция» («передача»), «культура» («возделывание», прежде всего «обработка почвы») — латинские. Римская культура — первая (во всяком случае в нашей истории) вторичная культура, то есть первая культура в собственном смысле слова. Заслуга римлян не в том только, что они сохранили достижения греков и придали им иное измерение, — своими переводами и толкованиями, своими цитатами и подражаниями, своими восхвалениями они возвысили греческую литературу и в наших глазах. Мы не мыслим собственной культуры без «классики», потому что к этому приучили нас римляне. И более того: римляне научили европейцев ценить чужое, в том числе ценить прошлое — греки каждый день будто живут заново, не случайно же и наука история создана римлянами. Впервые была сохранена культура побежденных. Потом германские племена, громившие римские города, начинали говорить на латыни — победа побежденной Греции, победа, одержанная римлянами над самими собой, сделалась залогом выживания не только Греции, но и Рима, и всей нашей цивилизации, где одной из главных ценностей и поныне считается усилие понять другого.
«Сколько, например, различных слов в мире, и ни одного из них без значения; но если я не разумею значения слов, то я для говорящего чужестранец (barbaros), и говорящий для меня чужестранец» (1 Кор. 14: 10–11). Павел пишет по-гречески, но слово «варвар», пройдя через опыт Рима, приобрело новый смысл, определяя уже не человека, но отношение.
Варвар, barbaros, — греческое определение инородца, детски-наивное звукоподражание «бяка-бука». Чужак, говорящий на неведомом наречии, неразборчиво бормочущий свое «бар-бар», — для греков все языки оставались неведомыми. С XII века до н. э. эллины расселялись от Черного моря до Атлантического океана, надо полагать, как-то вели дела с местным населением, как-то объяснялись — но ни Платону, ни энциклопедическому Аристотелю и в голову не приходило заняться переводами. Переводить, а то и сразу писать по-гречески начали сами «варвары», оказавшись внутри созданной Александром Македонским империи, где египетский, сирийский, иврит сделались языками провинциальными, если не вымирающими. Евреи, а не греки создали Септуагинту — первый перевод Ветхого Завета на греческий. Так называемое «Письмо Аристея», согласно которому инициатором этого перевода выступал руководитель Александрийской библиотеки, а заказчиком — царь Птолемей, ученые практически единогласно признают фальшивкой. Иосиф Флавий, иудей, писавший по-гречески для римских властителей, расцвечивает это сообщение еще менее правдоподобными подробностями: Птолемей-де посылал богатейшие дары в Иерусалимский Храм и, обладая талантом художника, забросил царские дела, чтобы лично руководить изготовлением золотого стола для жертвоприношений. На следующей же странице этот рассказ подводит нас к перечню льгот, которыми евреи пользовались со времен правления Птолемея и которые они сохранили при римлянах «благодаря удивительному великодушию Веспасиана и Тита», покровителей Флавия.
Греки все равно не стали читать этих книг, и на закате античности Плутарх сознается, что римские источники своих «Параллельных жизнеописаний» он пролистывает из-за плохого знания латыни скорее угадывая, чем читая. И если это заявление можно счесть позой — не хотел учить язык завоевателей, — то и про евреев Плутарх твердо знал: в своем храме они совершали мерзости и поклонялись свинье.
Грекам было интереснее выдумать чужака «под себя», чем всматриваться в него. Знаменитый миф об Атлантиде Платон вложил в уста египетского жреца (и ведь не только греки поверили), Ксенофонт приписал персам собственные педагогические идеалы: мальчиков учат только гнуть лук и говорить правду. (И всегда-то эти вымышленные варвары появляются как раз при создании педагогической утопии.) Как набивший оскомину «Кай — человек; Кай смертен» в учебнике логики, эти египтяне и персы — «люди вообще», лишенные всего человеческого. Специально чтобы посмотреть на себя со стороны, греки сочиняют скифа Анархасиса — не представителя иной культуры, но идеального варвара, естественного человека, Кандида.
Римляне не только заимствовали, они еще и запоминали, что от какого народа пришло. «Оружие и доспехи мы взяли от самнитов; регалии магистратов от этрусков…» — говорит Цезарь у Саллюстия. Прославлен римский обычай «эвокации» — переманивания вражеских богов на постоянное жительство в Рим. Покоряя народы, Рим не только не отменял местные культы, но сочетал их со своими, исконными. Уже благодаря этому римляне видели различия между иноземцами, а не единую слитную массу чужаков, видели и точки сближения. Римляне умели «усыновлять» элементы чужой культуры, так что теперь и оружие, и пурпурные полосы на тогах сенаторов, и многие из этих некогда чуждых богов кажутся нам едва ли не самым «римским» из всего наследия.
Греческая культура противопоставляется не другому обычаю, а отсутствию такового, не людям, а «естественным существам», если не прямо животным. Анархасиса привечали киники, всерьез задумывавшиеся над искусственностью разделения человека и прочих тварей. Диоген не только жил в бочке — он и нужду справлял прилюдно. Киники — собаки. Противопоставление грека и варвара фундаментально, и любая попытка устранить его разрушает иерархическую цепочку боги — люди — животные, смещает со своего места богов и сближает людей с животными. «Эфиопы небось рисуют своих богов черными», — ехидничал Ксенофан. Но, не успев порадоваться такой широте взглядов, наталкиваешься: «А быки, если б умели, рисовали бы их с рогами».
Интерес к другим племенам у греков не выходит за пределы этнографического, а то и естественнонаучного. Любознательный Геродот прилежно описывает народы, которые делают все «наоборот»: месят глину руками, а тесто ногами; мужчины ткут, а женщины ходят на рынок продавать их изделия; мужчины мочатся сидя, а женщины стоя — все идет в дело. А еще в тех местах обитает огромное животное с гривой лошади и задом свиньи — гиппопотам. Все это отсчитывается от единственно возможного хода вещей — греческого.
Римлянин удивителен не только своей способностью принять чужое. Он еще может и посмотреть на себя с другой стороны — каков-то он сам в глазах иноземца? В переводных комедиях Плавта и Теренция действующими лицами оставались греки. На потеху публике смешивались греческие и римские реалии, и о римлянах греки, само собой, говорили — «варвары». «Дайте мне где встать, и я переверну Землю», — взывал Архимед. Римлянин перенес точку опоры, центр, с того места, где стоял он сам, в пространство между людьми, в их отношения — и мир перевернулся. Человек увидел себя со стороны.
Для греков «варварство» абсолютно: варвар всегда «он», а не «я». Греческая трагедия, способная проникнуть в душу Медеи и Эдипа, не задумывается о том, что для своих-то «варвар» — не инородец. Нет уж: «Все варваров войско в поход ушло» — о своем войске поют у Эсхила старики персы. «Ай же да Калин, наш собака-царь». Греческий мир так до конца и не сумел преодолеть абсолютное разделение мира на своих и чужих, не было это дано и иудеям.
«Несть эллина, несть иудея» — именно эллин противопоставлен здесь иудею. Вряд ли мы можем принять комментарий, согласно которому всякий чужак в глазах иудея — эллин, этакий «немец». Конечно, историческая справедливость была бы восстановлена, если бы для какого-нибудь народа имя эллина сделалось синонимом инородца, варвара, но в Евангелии наряду с греками присутствуют и самаряне, и финикияне, с их двоюродными и троюродными отношениями к евреям («Нехорошо взять хлеб у детей и
