Крылова.) Эпопея и «к. р.» — продукты чистого искусства, искусства для искусства. Но советское общество как раз и было «эстетским» обществом, в точном значении этого слова. Диктатура производителей над потребителями — это ведь и есть «производство для производства», «искусство для искусства». Уайльд прав: для эстетов вовсе «неплохо устроить социализм».
Все здесь было наоборот. Единственной в мире страной, где детские книги стали статьей дохода, был Советский Союз. Детские стихи и рассказы, которые Корчак, например, писал по «мандату долга», а Астрид Линдгрен — по вдохновению, писались для заработка. А «сверхкраткие» рассказы, которые Вилье де Лиль-Адан или Чехов писали, чтобы заработать на жизнь, становились продуктом чистого вдохновения.
Павел Басинский не даст соврать, а Владислав Ходасевич подтвердит: Горький ненавидел правду — бога свободного человека. Заставлял себя любить — и тем больше ненавидел. Соцреализм, советская литература вышагнули из двух Горьких: из «дятла — любителя истины» и из «чижа, который лгал». «Дятлы» отстукивали эпопеи «Дело Артамоновых» и «Жизнь Клима Самгина», а веселые чижы отсвистывали «к. р.» вроде «Заметок из дневника». Как и положено в парадоксальнейшей стране — России, — «дятлы» достукивались до самой отвратительной лжи, зато «чижы» провирались до истины.
В этом жанре как ни в каком другом ощутимы две взаимоисключающие максимы: прогресс, развитие, эволюция имеет место быть в литературе и — нет и не может быть никакого литературного прогресса, никакой литературной эволюции. Литературный прогресс, развитие есть, поскольку амбруаз-бирсовские, гофмановские, эдгар-поэвские рассказы — «Будет суп» Виктора Голявкина, «Велосипед» Николая Байтова, «Кошкин дом» Владимира Беликова — потребовали бы от самих Амбруаза Бирса, Гофмана, Эдгара По большего «листажа». Просто сюжетные ходы, ставшие ныне литературными штампами, этими писателями разрабатывались впервые и то, что тогда надо было растолковывать, сейчас подвластно одному только намеку. Литературного прогресса нет и не может быть: пусть Гоголь не знал сюжетных ходов, известных ныне каждому из авторов «к. р.», — ну и что? Ну-и-что?
Пока я читал «к. р.» очень плохие или очень хорошие (а особенности жанров проявляются сильнее всего «по краям», там, где жанр скатывается в «зияющую вершину» графомании или взлетает в «сияющую пропасть» шедевра), мне все время вспоминался Ганс Христиан Андерсен. «„Как мир велик!“ — сказали утята» — это можно было бы поставить эпиграфом к любой антологии «к. р.».
Порой андерсеновское используется автором «к. р.» совершенно сознательно, с провокативной пародийной целью. Так, Евгений Попов в «к. р.» «Стая лебедей, летевшая по направлению к Египту» дает иронический вариант «Нового платья короля». Сумасшедший майор, восклицающий в трамвае, двигающемся через «мост над великой сибирской рекой Е.»: «Гляньте, товарищи! Гляньте! Стая лебедей летит по направлению к Египту!.. Стая лебедей!» — голый король из сказки Андерсена. Пассажиры трамвая, бурно радующиеся лебедям, «летящим по направлению к Египту» («…тут в трамвае началось буйное веселье. Люди совершенно незнакомые братски обнимались и поздравляли друг друга… „Ура! Ура! Ура!“ — кричали присутствующие»), — разумеется, подданные голого короля, восхищающиеся его новым платьем, зато грубый «мальчонка, лет десяти… будущий преступник», тихо сказавший майору: «Дяденька майор! А ведь ты спятил? Да? Так и так твою мать!» — естественно, тот самый мальчик, что воскликнул: «А король-то голый!» Тут-то автор «к. р.» и совершает ловкий перещелк «тумблером» читательского восприятия. «И все замерли. А майор отвернулся и не стал ничего опровергать. Мальчонка показал взрослым кукиш и вышел на следующей остановке по своим надобностям». Спятивший майор оказывается слабым симпатичным сказочником, «навеявшим сон золотой», зато честный мальчонка обещает стать «будущим преступником», холодным и бездушным прагматиком. Евгений Попов точно почувствовал скрытый парадокс сказки Андерсена. Голый король — больший ребенок, чем ребенок, крикнувший: «Голый король!» Или: нехорошо говорить голому, что он — голый, даже если он — король.
Вообще, в тот момент, когда «к. р.» становятся похожи на сказки, авторы «к. р.» становятся похожи на сказочников, приобретших жутковатый исторический опыт. Андерсены эпохи войн и революций XX века.
Осколочность, бризантность «к. р.» вынуждают меня решиться на еще один сомнительный афоризм: «к. р.» — обломки огромной литературы. «К. р.» не просто атомы литературы, но взорванные атомы когда- то бывшей литературы. Каждый «к. р.» — небольшой такой портативный атомный взрывчик. Финал. Такие «взрывчики» уже случались в литературе, и ничего! «Фрагментарность, знаете ли, приходит и уходит, а литература — остается!» Почему бы не счесть «Мысли» Паскаля, «Афоризмы» Лихтенберга или Ривароля — просто «к. р.»? Жутковатая шутка горбуна Лихтенберга (прямо-таки — жутка, а не шутка): «Виселица с громоотводом» — чем не самый короткий «к. р.»? А удивительное наблюдение роялиста и переводчика Данте на французский язык Ривароля: «Человек, привыкший писать каждый день, рискует превратиться в того врача, который, умирая, щупал пульс у собственного кресла»? Современный автор «к. р.» обязательно продолжил бы метафору, выдул бы сюжет из предложенного образа: «Пульс обнаружился. Врач умер. Кресло — воскресло». Но главное — Паскаль! Метафизическая основа «к. р.» — паскалевский ужас перед «двойной бездной», бездной микро- и макромира, зажатость между пустотой сверху и снизу, страх от «молчания этих беспредельных пространств». Фундамент «к. р.» — паскалевская невозможность связать, соединить фрагменты навек распавшегося, разлетевшегося в разные стороны мира. Отсюда и афористичность. В идеале «к. р.» стремятся к афоризму — идиотскому, как у Козьмы Пруткова, глубокомысленному, как у Паскаля, насмешливому, как у Ривароля, печально-насмешливому, как у Станислава Ежи Леца, нервно пробормотанному, как у Розанова.
Розанов — еще один из отцов основателей жанра. Вот «к. р.» Юлиана Селю (именно о его «к. р.» Михаил Бахтин говорил его двоюродному брату Дувакину: «У нас сейчас нет глаза и уха для этого»): «Бывает, что родной голос в телефоне возникает, расцветает не сразу. Бывает, что сначала он слабый, тусклый, по-странному чужой: не для своих, не для меня; я его таким не слышал — для чужого, настороженный…Но вот голос узнал, ожил, заструился, наполнил трубку, зазвучал. Душа отошла, согрелась — подошла. Как зверушка к решетке», — на мой взгляд, это настоящий «опавший листок» из коллекции Василия Васильевича. Это естественно: Розанов — «Паскаль» нового времени, «Паскаль», навострившийся писать в газету. В газете должно быть коротко и интересно, скандально и сюжетно, воз-бу-жда-юще! На стыке «паскалевского» и «газетного» рождается современный «к. р.». «Жена входит запахом в дом мужа» — современные «к. р.» пропахли газетой, претендующей на паскалевскую философичность.
В «к. р.» писатель уходил, как в Запорожскую Сечь, как крепостной — в казаки; как пушкинский Алеко и толстовский Федя Протасов — в цыгане. «Степь. Десятый век, не свобода, а воля»…А потом оказывалось, что «к. р.» накладывает безжалостные ограничения. Если читатель во втором абзаце угадал «течение событий» — до свиданья, автор промахнулся. Мнимая философичность губит «к. р.», как и настырное морализаторство. Вот рассказ Юрия Мамлеева «Куриная трагедия» — надо же было тратить столько слов, чтобы сказать: все мы — слепые курицы перед лицом судьбы, а иная курица будет почеловечнее, пофилософичнее, прикосновеннее к вечности людей, сожравших эту самую курицу-философа за обедом.
В «к. р.» надо уметь загадывать загадки и прятать насмешливую мораль за частоколом слов. Так, пелевинский «Встроенный напоминатель» — «к. р.» о всевластном художнике, повелителе уничтожения Никсиме Сколповском, который способен уменьшить людей до размеров пылинок, но с собственной зубной болью справиться не в состоянии. Он, выстроивший саморазрушающийся манекен со «встроенным напоминателем» о смерти (своей и чужой), сам оказывается таким манекеном, не разобравшим в зубной боли — напоминание о собственной гибели. Это — хороший мизантропический, почти свифтовский рассказ. Андре Бретон включил бы его в свою «Антологию черного юмора». Французский сюрреалист (на мой взгляд) включил бы в свою «черно-юморную» антологию еще один рассказ, подобный жестокому «Встроенному напоминателю», — голявкинский «Будет суп».
Лиричный Голявкин и саркастичный Сапгир — два полюса «к. р.». Высокопарный Сапгир и (даже в мистических своих «к. р.») бытовой, приземленный Голявкин. Вот финал сапгировского рассказа «Три
