хуже, когда предисловие к книге представляет собой лоскутный комментарий к длинным цитатам: закрадывается подозрение, что автору не так уж много есть что сказать и обильным цитированием он попросту заполняет место. Убери цитаты — и собственно оригинального текста останется с гулькин нос. Ведь получилось так, что многие стихи оказываются напечатаны в антологии дважды: в толще текста, но уже до этого — в предисловии. Зачем? Они этого, конечно, не стоят. Мало допустимая, по-моему, в грамотном издании вещь. А все потому, что Галковский поскупился на «эксклюзивный» текст и воспользовался в данном случае своей старой новомирской статьею[33] . Но статья и предисловие принципиально разные и отнюдь не взаимозаменяющие жанры. Терпеть не могу ставшее уже штампом бессмысленное словосочетание «Вместо предисловия», якобы свидетельствующее о скромности автора: дескать, на полноценное предисловие не претендую, но несколько незаурядных мыслишек все же высказываю. Но в данном-то случае и впрямь: не собственно предисловие, а — вместо предисловия эссе десятилетней давности.
Но еще больший, уже концептуальный, протест вызывает послесловие к антологии известного псковского критика и эссеиста Валентина Курбатова «Корешком вверх». Советские стихотворцы, утверждает Курбатов, «опережая своего читателя и только формулируя его тайные желания, норовят укрыться в пазуху счастливой, защищенной безответственности. Это они не Ленина и Сталина славят, а только благодарно перелагают на них ужас и тревогу бытия, спасаясь в их тени от необходимости собственного решения. Ведь это все старая, родная, церковная, даже монашеская традиция — уйти в послушание, довериться определенному тебе наставнику всем существом, зная, что перед Господом ответит духовный отец, замененный здесь всеобобщающим Вождем, которого не зря поэты так часто зовут именно Отцом». «Я понимаю, — спохватывается псковский почвенник, — что все по краю хожу, что говорю нестерпимое, но ведь когда-то надо! Что же самое-то больное, самое родное и важное от себя прятать?» Но напрасно думает Валентин Курбатов, что договаривает тут недоговоренное. Увы, большинство самиздатских и тамиздатских публицистов еще с 70-х годов выводили советскую власть напрямую из византийской традиции. И ныне многие наши правые либералы делают то же самое. Только делают это с омерзением, а не с сочувствием, как Курбатов. И, честное слово, это даже понятнее. Но и умиления тоже хватает — почитайте, к примеру, газету «Завтра»: там коммунистический режим, сталинщина — естественные преемники отечественной традиции. И там же из номера в номер муссируется то самое, что утверждает Курбатов, настаивая, что мы именно «с этим, ЭТИМ (!) выстояли в Великую войну и последующее тягчайшее воскресение». То есть благодаря вере в Сталина. Страшно, дико, и опускаются руки. Словно и не было военных страниц Солженицына, Астафьева, множества мемуаров и исторических исследований незашоренных коммунистической пропагандой авторов. Русский народ выиграл Отечественную войну не благодаря, а вопреки сталинской клике.
Есть нечто трагикомичное в том, что у антологии, составленной яростным, даже раскаленно яростным антисоветчиком Д. Галковским, такое кроткое послесловие, считай, приравнивающее идеологических попугаев и проституток к смиренным послушникам и жмущимся к Отцу блеющим бескорыстным овечкам.
Но тот же Курбатов («широк русский человек…») нашел самые точные и емкие слова для определения антологии «Уткоречь» — «этой горькой, стыдной и грозной, остерегающей книги».
Попутные соображения
Да, антология — специфическая.
Вот на букву «К». Казин В., Калачинский М., Капутикян С., Кауров Б., Кедрин Д., Келлер И., Коваленков А., Ковынев Б., Колычев О., Комаров П., Корнеев Н., Корнилов Б., Костров В., Костыря В., Кузнецов В., Куренев Г., Кустов П.
Кого из них вы знаете? Я примерно половину (по-моему, это много).
Образчик творчества: «…мастер по алюминию / Совсем молодой новожил. / Чушку / Горячую, синюю / На руку мне положил» (И. Луговской).
Кредо составителя: «Разгул поэзии в Советской России (а иначе не скажешь) — это следствие поражения интеллектуального и духовного центра нации».
Методология: «Вообще большая, „репрезентативная“ антология должна составляться не столько из самых лучших, сколько из самых характерных стихов того или иного автора (что совпадает далеко не всегда). <…> Это очень важный момент. Поскольку советская поэзия есть продукт распада культуры, то соответственно суть ее, ее острие будет проявлено в достижении максимальной степени деградации языка и мысли („логоса“). Эта „культура“ и может вполне адекватно выражать себя только на уровне чудовищно бездарного, бесформенного стиха».
Замысел ясен: по мнению составителя, именно плохие/средние советские стихи советских поэтов наиболее точно, ярко и полно дают нам представление о природе советского. Но вот мой главный вопрос (не к Галковскому, а, так сказать, в пространство): чьи стихи адекватнее передают природу реального советского человека? (Который, заметим, никогда, ни в самые тяжелые, ни в более вегетарианские годы не был одномерным человеком.) Кто лучше дает нам о нем представление: поэт стопроцентно советский, стопроцентно антисоветский или находящийся с советским миром в сложных отношениях притяжения/отталкивания?
Цитирую — как почти все последующие примеры, не из антологии:
Можно сказать, что это не самые лучшие стихи большого поэта. Но трудно отрицать, что это именно человеческая, а не утко- речь. Впрочем, не знай мы, что автор этих строк — Мандельштам, не отнеслись ли мы к ним иначе — пренебрежительнее, по-галковски? Характерны ли они для Мандельштама? Не характерны, скажет, наверно, Галковский. Не характерны, скажут, наверно, многочисленные почитатели Мандельштама. Характерны, скажу, допустим, я (вместе с, допустим, М. Л. Гаспаровым). Сие недоказуемо[34]. «Ясно, что Гумилев, Блок, Бунин, Мандельштам, Ахматова, Цветаева к советской поэзии не имеют отношения уже по той простой причине, что в ней напрочь отсутствует многочисленный слой, например, акмеистов второго порядка», — утверждает Галковский в предисловии к антологии. (Замечу, что Гумилев просто растворился в советской поэзии 20-х, и не только, годов.) Так дают ли эти «Стансы» 1935 года, принадлежащие перу несоветского Мандельштама, адекватное представление о
