зарубежных парламентах. Он мечтал о возрождении культуры и веры в своей свободной стране, славных традиций ее истории. Но этот победитель-побежденный оставался одинок в своих упованиях. И заметная утрата деятельной энергии, и последующее окружение президента, неадекватное его стратегическим замыслам, суть плоды той гражданской изоляции, в которой он очутился в силу парализующего поведения и прямого преследования со стороны либералов, — ведь не пинал президента только ленивый.
Зато в положительных действиях нынешнего главы государства, которого Ельцин с такой неотступностью отыскивал опять же под улюлюканье прогрессивной общественности, видно изначальное представление первого президента России о ее будущем, несмотря на отсутствие у преемника ельцинского отвращения к коммунистической идеологии и продуманного ее неприятия.
Рискну утверждать, что ныне действующий президент, при всей прочности, казалось бы, его положения, тоже одинокий бегун. Ельцин из всех идейно-общественных сил мог опираться лишь на партию гайдаровских реформаторов (насущное для России массовое христианско-демократическое, либерально- консервативное движение в самом начале сорвалось). Однако платформа «Демвыбора» была слишком узка для России, не простиралась дальше экономического либерализма и формально-правовых принципов в построении государства и общества и потому не могла стать опорой в деле восстановления «свободной и великой России», а лишь разделила судьбу кадетов начала истекшего столетия, лишенных большой и притягательной идеи.
В отличие от своего предшественника Путину удалось обзавестись стабилизирующей силой, «партией последнего правительственного распоряжения» (как иронически называл Е. Трубецкой «октябристов» начала XX века, проправительственную партию крупных хозяйственных деятелей, — что позволило Столыпину сделать тогдашнюю Думу работоспособной). Пропрезидентская корпорация мелкого и среднего начальства — блок «Единство» — закрыла «амбразуру», в основном нейтрализовала разрушительную активность обоих оппозиционных флангов — носорогов и змей — и тем разблокировала механизм принятия реформаторских решений (не нужно, надеюсь, доказывать, что в сегодняшней России реформаторы — и так называемые либералы — это «две большие разницы»), но идейной опоры Путину этот блок не составил.
Ельцин рассчитывал, что с помощью интеллектуальных единомышленников удастся расчистить идейную платформу для будущего подъема страны, вербализовать сплачивающую национальную идею. Но предполагаемые союзники с порога принялись высмеивать «великодержавную затею» (что не помешало им, однако, воспользоваться санаторным комфортом для «мозгового штурма» идеи). Надо ли напоминать, чем кончился этот Sturm und Drang?
Наглядевшись на разброд и шатание в стране, новый глава государства, не дожидаясь уже подмоги от интеллектуального корпуса, пошел другим путем. Представитель более молодого поколения, не прошедший, как Ельцин, школы борьбы с партократией, а прошедший, напротив, «лесную школу» разведчиков, еще недавний романтик страны победившего социализма, продемонстрировал не только осторожность в формулировках, но и определенный идеологический вакуум там, где мы привыкли надеяться на острое различение духов. Новый президент решил начать консолидацию общества с чистого листа, раздать всем сестрам по серьгам — и красным и белым — и разом покончить с исторической кутерьмой и всякими обидами. Одно время казалось, что консолидация на нерасчищенном фундаменте грозит превратиться в реставрацию (как это и случилось в истории с госсимволами, подтвердившей, что место независимой интеллигенции в современном, нетрадиционном, обществе не должно быть пусто). Президент даже высказал тезис: советское прошлое России — «это тоже часть нашей истории», которую «надо помнить», и «кто не уважает прошлого, тот не имеет будущего».
Эта трактовка вошла в общественный обиход, не встретив сопротивления у независимо мыслящей элиты. А вот бы где и противостоять «власти», вот бы где ее «поправить», приложив свой интеллектуальный профессионализм. Мол, как бы ни расценивать историю Российской империи, надо отдать себе отчет в том, что известное семидесятилетие есть не только не продолжение, но (как мы уже замечали) проективно заданное и целенаправленное отрицание ее бытия по всем статьям — строя, веры, культуры и быта; в прямом смысле — ее антиистория. Ну а для тех, кто стоит на стороне того утопического порыва, все бытие дореволюционной России — это лишь неудачная предыстория. Так или иначе, последовательность требует развести эти истории по разным руслам. И выбрать, что именно мы будем уважать. А «помнить»? Помнить надо все, но как помнить? Как быть с Октябрем — вычеркнуть? И да, и нет. Вычеркнуть из органического хода истории, но оставить как трагедию и провал в прошлом России, как оставляют памяти ради руины после бомбардировок или печи Освенцима. Надо вынести приговор торжествовавшей лжи, не поддаваясь ложной боязни нанести обиду пожилому поколению, вовлеченному в строительство утопии и как бы зря тогда прожившему жизнь. То, чего надо стыдиться и за что надо каяться в нашей истории, не исключает вовсе смысла существования обманутого человека — жизнь, в конце концов, не исчерпывается отношениями с государством, и добрые чувства человека не девальвируются оттого, что он жил в страшное время. Наоборот.
Широкой популярностью ныне пользуется трактовка Октябрьской революции как способа ускоренной модернизации страны, трактовка, унаследованная от бывших «сменовеховцев» и западных деидеологизированных политологов. И тут из реальной картины тоже оказалось вынуто тоталитарное жало, но антитоталитарии этого не заметили. Тексты свободолюбивых политологов кишат беспринципными и бездумными высказываниями типа: «ленинское машиноподобное государство… морально устарело» (А. Рубцов, руководящий «философ политического процесса, теории, идеологии и опыта формирования национальных идей»!). Значит, когда-то оно было своевременно? И что же такое здесь означает мораль?
А вот и еще одна характерная подмена смыслов, возникающая в результате того же отождествления взаимоотрицающих явлений — естественно-исторического (России) и проективно-утопического (СССР). 72 процента населения, как показали опросы, сожалеет о распаде былой страны, и все это гигантское большинство автоматически причисляется к лицам, которые тоскуют по «развитому социализму». На самом деле тоскуют, да не все. Более того, те, кто ностальгически вспоминают советскую родину, оплакивают развал прародины, не большевиками собранной земли «от края и до края», но ими, вкупе с демократами, разваленной. Однако благодаря тому, что два разных государства слиплись в общественном сознании в один ком, остается либо в качестве «демократа» радоваться распаду СССР (но одновременно оказаться врагом дружбы народов), либо огорчаться этому, но тогда очутиться на стороне коммунистического строя. Коммуно-патриотами внушено, и никем не опровергнуто, что объединение возможно только на почве реставрации советского режима. А для тех, кто хотел бы возродить Союз без коммунистов, то есть многонациональную Российскую державу, места в общественном сознании не предусмотрено. Запрет на возрождение России наложен неразличенцами с двух, казалось бы, противоположных сторон.
Для коммунистов теоретическая беспомощность либерального антипода — это дар небес, никто не высвечивает их темное, как у гоголевской ведьмочки, нутро, все течет в едином мутном потоке одним миром мазанных событий. Не пройдя даже общественного «нюрнбергского процесса» и пользуясь режимом наибольшего благоприятствования на независимых СМИ, коммунистический генералитет все больше входит в роль общественного обвинителя российских реформаторов. И вот бывшие партократы и vip-чиновники бывшего режима (вроде фигурирующих на ТВ сталинского наркома Байбакова и брежневского достопочтенного финансиста В. Павлова), приведшие страну к банкротству, устраивают по старой привычке публичный разнос деятелям новой России: «Мы создали великую державу, а вы разорили ее, организовали геноцид. Где богатства страны, где народные сбережения?» А либеральные фактотумы, даже те, кто не участвуют в войне с «властью», не знают, куда вести дело и что сказать, потому что не различают, где тут правда, а где ложь, отступают перед большевистским напором и судорожно ищут межеумочные, примиряющие формулировки.
А дело в том, что в обществе не прояснено представление о собственном прошлом, а потому и о том, от какого наследства нужно отказываться и какое преумножать. Сменившая партидеологов интеллигенция, призванная понимать (ведь интеллигент — значит «понимающий»), не исполняет просвещенческих функций, не разгребает умственных завалов, а, напротив, громоздит их, входя в «исторический компромисс» с коммунистами.
И это неудивительно. Если вдуматься в генезис конкурирующих сторон, то обнаружится общее «орденское» оппозиционное русло, последовательными ответвлениями которого окажутся коммунизм и —
