«извне».
Запад тоже (хотя на столетие позже России, родины слонов) столкнулся с подобным явлением, когда на месте непредвзятых «интеллектуалов» совершенно явственно возникла негативистски настроенная «интеллигенция». В середине 70-х (в США) это новообразование было выделено западными социологами под именем «страты информации», или «страты знания», куда включалась вся сфера просвещения (помимо медиа также профессора, литераторы, большинство творческих лиц вообще и т. п.). Группа неоконсервативных американских аналитиков окрестила эту страту «новым враждебным классом», или просто «враждебными интеллектуалами». Импульс можно было почерпнуть у исследователя более раннего поколения, известного теоретика «среднего класса» Дж. Шумпетера, так отвечавшего на вопрос «Кто такие интеллектуалы?»: это «люди, владеющие силой звучащего и письменного слова… живущие критикой и в целом преуспевающие за счет язвительности их критицизма»[23]. В Америке развернулась дискуссия о природе нового явления: то ли это бескорыстная, хотя и общественно опасная ментальность, то ли это «новый класс», отвоевывающий для себя новые экономические и властные рубежи.
Рискнем утверждать, что и то, и другое одновременно.
Обсуждая удивительную эволюцию активной верхушки мыслящего сословия, казалось бы призванного к формулированию задач и целей всего коллектива, вербализации и обоснованию норм и культурных ценностей, но заменившего эту «социально интегративную роль выработкой альтернативных целей, внешних и оппозиционных таковому коллективу» (по формулировке одного из американских авторов), современная социальная мысль остановилась на весьма ценной констатации самого механизма перемен. Было замечено, что радикальный сдвиг в интеллигентском самосознании произошел путем незаметных, малоосознанных подстановок, в результате чего создатель этих альтернатив стал отождествлять себя уже не с общественным целым, а «с некой иной общностью: с другой страной, с иным историческим периодом, с какой-либо отчужденной субгруппой» (Р. Рорти). Вполне естественно, что при такой переориентации исполнение консолидирующей социальной функции интеллектуала не может не принять крайне скособоченного вида. Вся динамика процесса подмен и подстановок была вызвана внутренним переосмыслением понятия интеллектуальной «независимости», которое выплыло на авансцену современного интеллигентского сознания, и, с другой стороны, — «истины», которая оказалась в итоге задвинутой в его дальний угол или даже за кулисы. Постепенно оказывалось, что первейший долг интеллигента — то есть человека, пользующегося своим разумом не инструментально-прагматически, но из высших соображений, — состоит не в приверженности истине, а в независимости суждения. Независимость же, как констатировали социальные наблюдатели, как-то сама собой перелилась в непременно критическую позицию, а та в свою очередь — в непременную оппозицию.
А как же иначе, как еще лучше доказать свою неангажированность, непричастность к государственной системе, которая определилась в качестве враждебной idбee fix, если не прямым противоборством с ней?! (Так всякий непротестующий автоматически зачисляется в позорную категорию «прислужников власти».)
Пока «усиленно сознающий» индивид рекрутировался в ряды аутсайдеров, не связывающих или не ассоциирующих себя ни с каким местом в обществе, его неотступная оппозиционность не входила в противоречие с его положением. Но когда «отвязанные» лица стали заполнять важные вакансии в государстве (процесс, пошедший в России с начала 90-х годов, вместе с освобождением страны), не проникаясь при этом никаким с ним чувством общности, это уже могло вызвать недоумение, как всякое сидение на двух стульях.
Чтобы осознать возможность противоречия между социальным статусом и асоциальным мировоззрением, надо прежде всего избавиться от марксистской инерции, связующей сознание с «бытием» нерушимыми узами, и признать примат духовного выбора над ползучим детерминизмом; надо признать преемственность и филиацию идей, а значит, уяснить (при всей видоизменяемости самой касты) нерастворяемость ядра интеллигентского миросознания с двумя его уже отмеченными сущностными характеристиками: «отщепенством» (проявлением утопического социального радикализма) и «атеизмом» (проявлением утопического культурного радикализма — вызова самому мироустройству).
Далее: следует принять во внимание, что вместе с переменой социального положения и продвижения по общественной лестнице антагонисты государственной власти получили дополнительный стимул для нагнетания страстей в обществе. Ведь активистская интеллигенция обрела не просто хорошее, а судьбоносное место. По некоему «общественному договору» клерки от информации, представители этой интеллигенции, оказались одной из ветвей власти, якобы последней — четвертой, однако по своему действительному влиянию — первейшей. Last but not least.
Несравненная мощь этой особой власти с ее претензией господствовать в умах, не неся при этом ответственности за ход событий, состоит в том, что она не ограничена российским законом, который витает над другими тремя ветвями, — не ограничена в силу специфики ее профессионального инструмента — слова, свобода коего из всех прав и свобод выделена, признана и утверждена либеральным сообществом в качестве главнейшей. Сегодня эта свобода, являясь орудием господства медийных средств, то есть того же «ордена» интеллигенции, так же акцентируется, как некогда, в советские 70 — 80-е годы, когда словом распоряжалась официальная пропаганда, диссидентская общественность акцентировала соблюдение права на эмиграцию. Согласитесь, однако, что как то, так и другое замечательное право не могут считаться приоритетными для народа. Передовая общественность, как видно, этим не озабочена, а расхождение между тем кардинальное. Народ жаждет устрожения порядка, прогрессивная интеллигенция — его либерализации. Либерализм требует жертв, на которые население не готово идти: сегодняшним правозащитникам естественней договариваться с террористами, чем со своим государством, подсобить правонарушителю, чем подумать о законопослушных, защищать права аномальных меньшинств, чем позаботиться о нормальном человеческом большинстве.
Но что значит примат свободы слова над всеми другими правами? Это торжество свободы для СМИ — ситуация, которую описал еще Т. Джефферсон, автор американской «Декларации независимости»: «Если свободой слова владеют средства массовой информации, значит, у остального общества ее нет». Что положение в России — в электронном веке — сегодня именно таково, свидетельствуют откровенные признания представителей самой этой четвертой власти в Европе, к примеру, газеты «Франкфуртер рундшау», недружественной к России и, наоборот, благоволящей к ее «либеральным», «независимым» СМИ: «Кто управляет телевидением, тот управляет Россией».
Понятно, что пребывание у пульта управления российскими коммуникационными средствами критически мыслящих интеллектуалов со всего света создает на месте информационной службы прекрасный плацдарм для идейно-политической агитации против «авторитарной» нашей власти, попирающей права и свободы личности. На репрезентативных широковещательных журналистских сходках поборники вселиберализма сходятся на слогане: «Функции СМИ — это борьба с властью!»
В этом своем великом противоборстве «независимые СМИ» (составляющие вместе с «орденом интеллигенции» пересекающееся множество) имели (и все еще имеют) материальную базу прежде всего в лице обиженных олигархов, которые хотели ногой открывать двери в самые высокие кабинеты власти, а когда это не выходило, в качестве медийных магнатов заказывали подведомственным им СМИ соответствующее политическое меню. Похожее положение, складывавшееся когда-то в старых российских медиа, вызывало чрезвычайное беспокойство у графа М. Т. Лорис-Меликова, либерального министра внутренних дел при Александре II, и побудило его разработать специальную программу противодействия им. Мотивировал он это так: «Необходимо… обеспечить гласность и свободное обсуждение общественных вопросов, но прекратить безнаказанное возбуждение страстей и глумление над личностями, практикуемые с корыстной целью некоторыми органами печати». Конечно же, и труба (СМИ) тогда была пониже, и дым (компромат) пожиже.
Поглощенная двуединой задачей обслуживания медийных заказчиков и антиправительственной агитации, суверенная интеллигенция сегодня, казалось бы, совершенно порвала с извечным непрагматичным интеллигентским занятием. Как-никак, а в прежние времена она все же старалась «мысль разрешить», ныне в соответствии с новым положением она оперирует готовым набором неотразимых лозунгов и потому участвует не столько в тяжбе о России, сколько в тяжбе с Россией.
В России интеллигенция пришла к столу яств только в ельцинскую эпоху вместе со свободой, когда ее
