героическим сверхчеловеческим отблеском. А уж что до «строителя коммунизма», то его моральный кодекс есть просто гуманистический атеистический список с христианской морали с ее установкой на самопожертвование и самосовершенствование. Отбросив идеологический антураж, мы обнаружим в подобных «строителях» замечательных представителей человеческого рода. В крайнем случае мы найдем тут действие героического «люциферизма», в то время как формируемый идейным импульсом «прав и свобод» новый человеческий тип (а это, как мы наблюдаем, убийца, рэкетир, аферист и во всех случаях сексуальный маньяк) оказывается продуктом разлагающегося «ариманства», короче — мутантом. Ибо, освободившись от стесняющих смыслов и истин, которые возвышали хомо сапиенса над животным миром, это существо приближается к некоему химерическому зверочеловеку, склонному к кровожадности и к маниакальности по части седьмой заповеди. Недаром — вы заметили?! — из первоначальной формулы борьбы «за права и достоинство человека» второе понятие все время куда-то улетучивается вопреки тому, что оно стоит на видном месте в либеральном катехизисе — «Декларации прав человека». В антропологии рассвобождения ему не место.
Невербализованность и даже неосознанность идеологии абсолютной свободы не сказывается на грандиозности перемен, которые она вносит в жизнь и сознание. Более того, только не оповещая мир о своих конечных последствиях, она может втереться ему в доверие и одержать над ним победу. Да и у самых пламенных освободителей России не хватит ни беспристрастности, ни воображения, чтобы представить подлинные масштабы своего предприятия.
Вообще нет такой тотальной идеологии, которая не прикрывалась бы ширмой высокопарных идеалов. Роль таковых в новейшем передовом умонастроении играет непререкаемая «защита прав и свобод человека». Однако впервые перед нами претенциозный вызов, столь малоречивый и нерелевантный в отношении истинных своих плодов, впервые на нас движется айсберг с невиданной еще подводной толщей.
«Пресловутые права человека и гражданина, — разгадывал в конце XIX века тайну новых либералов классический либерал Вл. Соловьев, соглашаясь с Жозефом де Местром, — только замаскированное желание как можно менее нести обязанности гражданина»[22]. У новейших либералов желания несравненно масштабнее, нынешний лозунг прав и свобод — грандиозный агитационный плакат, плотная дымовая завеса; все это не сулит нам не только цивилизованного гуманистического государства, но и самбой разрекламированной свободы (выбора). Фокус в том, что, объявляя о «защите прав человека», новая идеология на самом деле глубоко дискриминационна: она занята защитой наступательных новых прав в ущерб имеющимся традиционным, по сути — отвоевыванием прав для империалистической личности, а не сохранением их у личности «смирной», непритязательной. Последняя заинтересована в соблюдении норм, основанных на «естественном праве», или законе (уходящем своими корнями в вечный «божественный закон»), — и этот человеческий тип составляет (пока!) большинство нашего населения, однако идеология прав и свобод озабочена продвижением интересов другой, авангардной его части, потому что хлопочет о замещении, вытеснении норм старого гуманитарного мира кодексом норм аномальных. Если вам разрешено все, то другому остается мало что; если вам предоставляется жить в обществе «продвинутой» морали, то остальные обречены жить в аномальном обществе. Однако пропагандистское обеспечение идеологии «прав и свобод» не позволяет осознать хитрое устройство этой правозащиты, представляя дело перевернутым с ног на голову: так как введение новых свобод утесняет людей старой чувственности, то все голоса в защиту своих, по сути, отбираемых прав изобличаются либеральной жандармерией как голоса «запретителей» и «врагов свободы». Идет культурная, нравственная, а тем самым и антропологическая революция, поскольку новая установка не заменяет отдельные нормы, а отменяет понятие нормы (и ограничения) вообще.
Конечно же, это новый антирелигиозный вызов, поскольку раньше передовое человечество боролось с Богом, а ныне оно выкорчевывает сами его заповеди. В противовес библейскому запрету («не ешьте плодов с древа сего») либеральная пропаганда предписывает обратное, внушая завет «не запрети» и выдавая санкцию на грехопадение. «Только когда я нарушаю запреты, я живу», — формулирует установку нового мироощущения один из его творческих носителей, деятель XXII Московского кинофестиваля Тинто Брасс.
Нетрудно догадаться, что привольно под такой эгидой чувствуют себя только сами ее поборники — либо девианты, коих в качестве униженных и оскорбленных «меньшинств» опекает передовая общественность. Остальное, еще не продвинутое, большинство живет под диктатурой более въедливой, чем страшная диктатура прошлого. Та морочила головы и даже отсекала их, эта добирается до печенок. Рядовой, пока еще нормальный человек, возросший на реликтах старой традиции — а она в России чудом сохранялась «под глыбами» партократической системы, — попал из огня да в полымя и принужден дышать не разреженным воздухом утопии, а густой атмосферой растления. Впервые культурное сознание заявляет о себе как о наборе аномальных, аморальных правил поведения и мышления.
Мы думали, вот рухнет «железный занавес» — и откроется небо в алмазах; открылась же пустота, а в ней стала скапливаться клоака нечистот. Ибо свобода — это то, что человек ощущает как освобождение от пресса идеологии, а не возможность заниматься развратом. Меж тем пришла такая свобода, свобода от человеческого достоинства, что ее черный ветер сдувает с поверхности все уцелевшие за время тоталитаризма рудименты человечности.
Общество живет с кляпом во рту. Для «молчаливого большинства» остается, как писала о свободах «на загнивающем Западе» советская пропаганда, только «свобода умирать под мостом» (а в нашем случае — под «Мостом»). И не СМИ, а именно высшая власть в обход не только толщи своекорыстного чиновничьего класса, но и диктата так называемого общественного мнения, созревающего в медийных владениях олигархов, пытается установить связи с обществом, то есть с «молчаливым большинством», что тут же высмеивается в этих медиавладениях как подложная имитация искомого для России гражданского общества. Отсутствие последнего как раз и есть излюбленный сегодня попрек властям России со стороны интеллигентской оппозиции; однако никакие попытки в этом направлении, сверху ли, снизу ли, не будут признаны теми, кто уже взял на себя монопольное представительство от имени этого гражданского общества — наподобие Политбюро ЦК КПСС, по самоопределению представлявшего интересы народа.
Никакое самое явное неприятие большинством населения России культурного курса либералов (письма, петиции, протесты против фильма Скорсезе, против корриды, love-parades и т. п.) не в силах заставить «ньюсмейкеров» из четвертой власти, этого флагмана, светоча и рупора свободы, задуматься над тем, как далеки они не только от государства, но и от народа, который не может объяснить все это иначе, чем коварным заговором антироссийских сил в стране и за рубежом, и отталкивается от демократии. Новоявленные же просветители взирают на тысячелетние национальные архетипы одновременно с репетиловской развязностью и железной неумолимостью.
7. Новый класс
Носительница новых, радикальных инициатив, русская интеллигенция усиливала свои позиции по мере угасания традиционного общества и подрыва двухтысячелетних ценностных устоев. Однако подлинный сдвиг и счастливый поворот колеса фортуны она пережила в связи с апогеем технической революции XX века — введением в общественное бытие электронных средств коммуникации. «Человек воздуха», недавний бездомный, социальный аутсайдер, обретает место в истеблишменте. И какое место! У самого пульта управления мыслями и настроениями масс; из одной точки теперь можно охватить, а следовательно, и индоктринировать сразу всю страну, а то и целый мир.
Тот факт, что такое «умственное» рабочее место оказалось доменом «образованных», а точнее, авангарда гуманитарной интеллигенции, не содержит в себе ничего удивительного. Кому же и браться за это, как не ей, которая претендует на интеллектуальную ответственность за ход дел в подлунной и на пустующее место библейского пророка (сравнение американского социолога Д. Белла), обличавшего падший мир (в данном случае — страну) и указующего путь спасения (в данном случае — утопический)? Удивительно то, что маргинальный «орден», физически вписавшись в свободный социум, не почувствовал себя его частью и не только не поступился принципами, но, напротив, даже укрепился в своей позиции
