* * * Дрожащий лес — эпиграфом к любви, мох пересыпан муравьиным крошевом, татуировка сучьев, скрип травы, в плероме лиственной — личинки прошлого. Флотилии поющих комаров, виденье самолета шестикрылого. Вполнеба белый воспаленный шов… Так долго длилось. И не знаю, было ли? * * * Три семистрочия о стиховычитанье — искусстве вычитания живого из умерших внутри воспоминаний — вычитывать и вычитать себя. Чтоб никому не навязать ни слова, но превратить лирическое «я» в ожившую фигуру умолчанья. Убрать предлоги, знаки препинанья, склонения, союзы, падежи, свисающие набок окончанья, созвучия, смущающий соблазн протяжных гласных, чтоб потом, в тиши, услышать шум толпы, ее дыханье, и осознать, что ты, как все, безгласн. Ожившие фигуры умолчанья летят сквозь пустоту. Мерцают лица, подкрашенные красною гуашью, блестят от пота под прозрачной тканью материи первичной. Словно спицы, мелькают взгляды. Расплетают пряжу, а впереди столп огненный струится. Апокалипсис …а в две тысячи мне неизвестном году, душной ночью, в кирпичном отеле, залитом тусклым светом, взгляну в пустоту и увижу в окне, как ребенок, летящий верхом на коне, света пригоршни из серебристого сита рассыпает вокруг, приближаясь ко мне… Тут к стеклу прижимаясь щекою небритой, я молитвы начну бормотать на иврите и умолкну, когда двое в черном войдут. * * * Ручьи наших жизней, впадающих в круглое озеро смерти, мелеют. Все ближе к пустым берегам подступают болота. Тяжелые лодки с вещами течение медленно вертит. Над спящей землей одинокий пилот смотрит вниз с самолета. * * * Сам себя пережив, ничего не забыв,
в Петербург я вернусь. Совершенно седой, загорелый, похожий на свой негатив. Полукружье моста глубоко под водой изогнется, двойную дугу очертив, словно люлька для тени бездомной моей… Вот я снова внутри. Отраженья со дна подымаются вверх. Я продрог до костей. Белой ночью плывет по зеленым волнам пароходик, обвешанный визгом детей. Уплывают дворцы сквозь слоистую муть, и Исакия купол блестит вдалеке, как облитая золотом женская грудь с почерневшим крестом на разбухшем соске. Уплывают ограды в последний свой путь… Вереницей светящихся каменных плит в ночь еврейское кладбище тихо плывет. Там в прогнившей земле моя мама лежит. Уплывает под арку моста пароход, и, склонившись за борт, кто-то плачет навзрыд. Это я, превратившийся в свой негатив, на экскурсию с классом, полжизни назад, сам себя пережив, уплываю в залив, и — по пояс в воде — смотрит вслед Ленинград. «Мои родные, любимые мальчики Сережа и Андрюша <…> Эту тетрадь я стала
