Кольцов рассказывает, а себя он знал.
И еще одна страшная мысль закрадывается в голову к читателю этой книги: а если б не Сталин… если б кто другой стоял у власти и не было бы паранойи, маховика репрессий, бессмысленных арестов, нагнетания ужаса? Ведь какая мощная созидательная сила вырвалась наружу и как много сверходаренных людей дала эта несчастная интеллигенция в первом поколении, которую выбили за десять лет арестов и войны… Может, все могло быть иначе? Может, осуществима была советская утопия, о которой так убедительно и радостно писал Кольцов? Вот она, сила хорошего журналиста, — семьдесят лет спустя читаешь о пятилетке и завидуешь!
Только потом вспоминаешь, что советская история фатальна, а термидор всегда неизбежен. И потому правы те, кто с самого начала ни во что не верит и ничем не увлекается. Тошно мне от этой правоты, глаза бы не глядели на ее самодовольных носителей.
А. Е. Хотчнер. Папа Хемингуэй. М., «Текст», 2002, 320 стр.
Очень хорошая и полезная книга. Мне кажется, сегодня возвращается время Хемингуэя — во всяком случае, сегодня я опять могу его читать, и меня не раздражают ни герои, ни автор. Люди радикального жеста, может быть, и невыносимы в быту, но именно тяга к жесту позволяет им предохранить себя от трусости, слабости, отступлений: кто таких жестов наделал — тому уже нет пути назад. Кто всегда позиционировал себя как сильного и счастливого мужчину — обязан вести себя соответственно в экстремальных ситуациях и перед лицом самой смерти. Это книга о стареющем, потом старом Хемингуэе; он героически отбивает атаки безумия. Что-то общее у них с Асламовой определенно имеется — выпендреж, некоторая вульгарность, любовь к преувеличениям, когда начинаются россказни о собственных приключениях; и тем не менее в таких людях много настоящего. Прежде всего — жадность к жизни, храбрость, страсть, а этого сейчас очень мало. Как писателей я их, конечно, не сравниваю.
Хотчнер был честным и преданным Эккерманом, он отлично видел мелкое самолюбование папы Хема и легко прощал его за главное. Он чувствовал в Хемингуэе самурая, который непрерывно думает о смерти, и только о ней, — и все больше, все успешней побеждает в себе человеческое, чтобы никакой страх и никакая жалость к себе не мешали ему быть мужчиной в высшем и чистейшем смысле. Самураи часто смешны, но в некоторые моменты незаменимы. Литература Хемингуэя, к сожалению, научила шестидесятников лишь внешней атрибутике его героев — немногословности, суровости, самолюбованию; все это недорого стоит без изобразительной мощи, которой у Хемингуэя не отнять, и ежечасной готовности умереть, что, в принципе, можно выработать упражнениями. Думаю, что сегодняшнему читателю, который глубже понимает тексты и меньше верит гипнозам, пора перечитать «Колокол» или «Острова» именно с этой точки зрения. Кто боится смерти — тот не чувствует жизни, а именно острое до болезненности переживание каждой минуты, благодарность за каждый глоток и составляют львиную долю хемингуэевского очарования. В общем, писатель как раз для нас, — и книжка Хотчнера отлично дополняет его сочинения, доказывая, что автор был вполне их достоин.
Фрида Вигдорова. Семейное счастье. М., «Слово», 2002, 535 стр. («У камина»).
Еще одно доказательство того, что в литературе ничто не делается просто так и все происходит вовремя: сорок лет не переиздавалась проза Вигдоровой, теперь она вернулась в серии романов для уютного семейного чтения — и оказалось, что более актуального романа нельзя себе представить. Огромное драматическое поле умолчания, напряженное пространство подтекста: литература прямого высказывания сильно проигрывает этой прозе, где все главное загнано за строчки. У Вигдоровой нет прямых упоминаний о репрессиях, о страхе, о всевластии бездарей, — невозможность высказаться прямо заставляет автора работать с деталью, нагружать каждую реплику, и в результате получается настоящая проза. Это не к вопросу о пользе несвободы — скорее к вопросу о художественной мере и такте: никто ведь не мешает нам и сегодня ставить себе такие задачи — писать в расчете на понимающего читателя, искать деталь, создавать подтекст…
Ну и, конечно, почти забытые сегодня добродетели: мужество, жизнерадостность, милосердие. Редкостно обаятельная героиня — медсестра Саша, потерявшая первого мужа, трудно и счастливо живущая со вторым; ее дочери, ее пациенты, разговоры в ординаторской и в очередях, в редакции и в театре; добротный социальный реализм, неизбежная и трогательная советская сентиментальность — в общем, хорошая проза, какой, оказывается, много тогда было. И благородство, и фирменная вигдоровская черта — почти религиозная благодарная радость, о которой лучше прочих сказал один современный автор: «Так ли к месту я, Господи, со своей беспричинной радостью? И насмешливый голос мне отвечает: так».
Этот счастливый насмешливый голос слышится героям Вигдоровой, слышится и ей. Снег ли она описывает, летнее ли утро, первый ли школьный день — все дышит счастьем, все — подарок; не надо мне говорить только, что тоталитаризм обостряет восприятие. Тут дело в чем-то ином: может быть — в скрытом, таимом даже от себя религиозном чувстве, а может — в спокойном, уверенном ощущении лежащей вокруг большой страны, которую ни автор, ни герои так и не возненавидели, несмотря ни на что.
Леонид Костюков. Великая страна. М., «Иностранка», 2002, 270 стр.
После того, как Костюков похвалил мой роман, я даже не знаю, как хвалить его. Но с другой стороны — это же нормально, что два литератора, преподающие в одном университете, при встречах обмениваются книжками и потом о них пишут. Я не успел прочесть «Великую страну» в журнальной публикации и получил ее уже в виде томика — и думаю, что сбылась наконец моя мечта о новом, постсоветском сатирическом романе. Сатирический роман пишется, когда всех все уже по-настоящему достало — как достал Пелевина всеобщий пиар и разговоры о либеральных ценностях, они же liberal values, они же лавэ. «Великая страна» — антология доведенных до абсурда штампов американского кино и американской же прозы, издевательство над политкорректностью, гендерной проблематикой, бродячими сюжетами и неизменными типажами. Тут вам и мудрые домохозяйки, и охреневшие от собственной левизны интеллектуалы, и фригидные садистки — в общем, «Многоэтажная Америка». Главное же — это очень точно и до слез смешно, вот такую прозу и пишут поэты. А Костюков, безусловно, прежде всего поэт — потому-то его все так и достало.
Сюжет пересказывать бессмысленно, потому что дело не в нем. Чем больше тут абсурдистских наворотов, чем меньше логики, тем лучше. Автор, конечно, зол на весь мир, — но в названии его книги, ей-богу, нет иронии. Такой титанически глупой и грандиозно лицемерной может быть только великая страна, да вдобавок там очень много добрых и порядочных людей — таких добрых и порядочных, что иной раз убил бы. Костюков любит Америку. Я бы на месте Буша немедленно выписал ему грин-карт.
Владимир Яременко-Толстой. Мой-мой. СПб., «Лимбус-Пресс», 2002, 555 стр.
Тоска, тоска… Вроде бы все то же самое, что у Асламовой, — нон-фикшн от первого лица, много секса, много любовных историй и богемных застолий, — но впечатление, прямо скажем, кислое. Мещанский, бульварный, вульгарный, но искренний восторг и авантюризм Асламовой — и старательный разврат русско-австрийского акциониста и инсталлятора, приехавшего в Петербург и завязавшего роман с рыжей толстой финской женщиной. Асламова всегда влюбляется, пусть даже на одну ночь; протагонист- повествователь у Яременко-Толстого не влюбляется никогда, поскольку все для него — разновидность акции, инсталляции или в лучшем случае пиара. Необыкновенно занудная книга с фиксацией малейших перепадов в физическом самочувствии автора; большая и искренняя любовь к себе. Немного похоже на пачкотню Александра Минчина — была у него такая книга «Актриса», как он вернулся на историческую Родину и тут покорял сердца. Ни одного неожиданного слова, ни одной метафоры, ни единой речевой характеристики; да и откуда мы ждали явления героев? Из среды акционистов, аукционистов, галерейщиков и специалистов по актуальному искусству, в которой вращается повествователь? Немецкие клоунессы, австрийские профессора, французские феминистки, финские паспортистки, петербургские алкоголики — и все это протокольным слогом с вкраплениями канцелярита… и ведь герой страдает, страдает, верите ли?! Он впервые открыл для себя, что бывает, оказывается, какая-то любовь, — и открытие это привело его к тому, что он навалял 555 страниц убористым шрифтом, без картинок! «Я наливаю в бокал вина и опускаю туда свой натруженный х…, желая его остудить. Я ощущаю легкие приятные пощипывания головки. Разболтав вино с помощью своего универсального инструмента, я даю ей выпить. Это волшебное вино с неповторимыми запахами моего х…, им освященное и благословленное». Спасибо, пейте сами.
