ложь, воровство, передразнивание и т. д. Я позволила непослушание — и вот наказание за это. Достать галошу невозможно: в воду лезть нельзя — недавно лед сошел…
Приплелась домой унылая, с головной болью, есть не стала, рано нырнула в постель. Что делает с человеком страх: обувку свою спрятала под кровать, поглубже вместо того, чтобы сразу признаться в случившемся, отбыть наказание и пилежку и продолжать жить!.. И всего-то наказали бы за ослушание и потерю галоши… Утром проснулась от бабушкиного громкого бормотанья:
— Никак не найду Нюнькину обувку… наверно, мокрые ботинки… забыла вчера поглядеть и к печке прислонить. Нашла! Конечно, мокрые… И засунула куда! Будто не узнаю… А что это одна галоша… Нюнька, где же вторая галоша???
И я от страху допускаю самый предосудительный поступок — вру, будто галоша осталась в том ручье, который на пути из школы (которым я обязана была ходить). Хотя ручей чуть в стороне от тропки…
— А зачем тебя понесло к ручью?
— С галош грязь отмыть…
— Ну и вымыла бы в любой луже, их тьма на пути твоем было, так нет — понесло лесовичку к глыбокому ручью…
Отделалась тычком в спину и краткой нотацией на тему о сиротстве, о неумении беречь вещи, которые для меня люди горбом добывают (это бабушкин укор), а тетя что-то обдумывала…
Отправились в школу. По деревне уже стекалась стайка ребятишек. Тетя (учительша!) обратилась к Шурке Волкову (мерзопакостный мальчишка со свинячьими ушами, глазами, ресницами):
— Захвати с собой багор, сачок и шест…
Ребята гадают: зачем понадобился этот инвентарь? А меня словно в ледяную воду опустили… поняла — тетушка будет вместе с ребятами вылавливать мою галошу там, где ее нет… И как же я буду товарищам в глаза глядеть — они-то знают, где моя галоша…
Так и есть. Остановилась тетушка у ручья и объяснила, что «будем вылавливать галошу, которую Нюнька-растяпа вчера угробила в этом ручье».
— Показывай, в каком месте свалилась с ноги галоша.
Вот тут мне надо было сказать правду… но опять страх… Стыд перед ребятами был побежден страхом перед тетушкой…
Мне показалось, что уже сто лет все по очереди запускают на дно ручья сачок, шуруют багром и шестом…
Вдруг подошел ко мне Шурка Волков с садистской ухмылочкой, прошептал мне на ухо:
— А я вот возьму и скажу, где девочка утопила галошечку!
— Тебе что, корова на двор придет даровая? Или другое что прибудет? — униженным шепотом, глотая слезы, спросила я его.
— Может, и прибудет! Не скажу Марии Алексеевне, если ты сегодня вечером вынесешь мне двадцать копеек… А не сделаешь так — скажу: ох и порка тебе будет, ох и повизжишь на всю деревню, — шипел шантажист-провокатор.
Этот Шурка отличался жестокостью, был лгун, вымогатель, и я слышала от ребят, что он от своего плана не отступится.
— Откуда же я возьму двадцать копеек?
— Найдешь, коль дорога собственная жопа… Могу помочь: помнишь, недавно я с тятькой был у вас дома — тятька долг отдавал твоей бабке… Куда она бумажки положила — не знаю, а серебро положила в коробку, которая на шкафу, и в этой коробке много мелочи накоплено…
…Вечером Шурка опять напомнил о двадцати копейках и опять грозил, что расскажет правду.
Так один мой неправедный поступок повлек последующие.
Да, я знала о коробке на шкафу, но деньги меня никогда не интересовали. Зачем они деревенскому ребенку? Но чтобы заткнуть пасть Шурке, я украла двадцать копеек…
А через дня два Шурка вновь прошипел:
— Мне еще нужно двадцать копеек… Если не вынесешь, скажу и про галошу, и про то, что украла у бабки двадцать копеек…
— А я скажу, что ты научил, где взять для тебя же!
— А я скажу, что знать не знаю — не брал я монету, но видел ее у тебя и слышал, как ты говорила ребятам, что украла…
…И я опять украла двадцать копеек, вручила Шурке. О! как я его ненавидела! И как сама себе была ненавистна! Опутала себя страхом и ложью, из-за этого попала в зависимость этой поросячьей морде… Я уже поняла, что он не угомонится, изведет и все равно в конце концов наябедничает на меня. Другие ребята уже забыли про мою галошу, а этот будет помнить и мучить меня.
С кем посоветоваться? С бабушкой и тетей не могла: слишком затянулось вранье, надо было раньше, сразу…
Очень хотелось заболеть, чтобы тетя и бабушка боялись за мою жизнь, плакали бы, ухаживали бы… вот тут я и призналась бы им во всем (исповедь перед смертью!). Простили бы?! Но телесно я была здоровехонька… Дух угнетен — жить не хотелось…
Решила посоветоваться с Долгой бабой Ириньей.
Когда я училась во втором классе в Ленинграде, в доме у бабушки и тети появилась эта бабка. Откуда она появилась? Бродячая. Дошла в своих странствиях до нашего медвежьего угла; жила подаянием, гаданьем. О себе мало рассказывала. Будто родилась в Смоленской губернии, покинула родину в юности.
Придя в нашу деревню, обошла все избы, набрала подаяний, погадала тем, у кого душевная боль была, утешила обещанием «счастливого завершения волнений ваших». Вечером появилась в нашем доме. Бабушка хорошо ее накормила и предоставила ночлег. За это бабка Иринья погадала «на всех сродников»; о себе сказала, что трудно стало бродить по свету: ноги «гудут», плечи мозжит, будто мясо от костей собаки отгрызают; да и мозули (мозоли) мешают…
И сделала бабка Иринья тете и бабушке предложение: оставьте меня у себя — даром хлеб есть не буду: ты, Ольга Трофимовна, старенькая, а Мария Алексеевна в школе много занята, помощник вам не помешает. Спать буду на печке или за печкой, цигарки курить буду в сенях, в еде неприхотлива. Одежку какую с себя мне дадите и по большим праздникам будете меня отпускать в бродяжничество — от этого сразу не отвыкнешь, если смолоду заражен…
Так и осталась Долгая Иринья в нашем доме. В деревне к ней привыкли. Но если эту бабку увидеть впервые, да еще где-нибудь на болоте — можно испугаться: очень высокая, тощая, во рту всего два клыка, лицо серое, длинное, обрамлено грязно-серо-седыми прямыми патлами, свисающими до плеч и по щекам, нос крупный, длинный, горбом торчит. Во рту длиннющая махорочная самокрутка. Классическая Баба Яга или разбойница — по виду. Но у этой Бабы Яги были очень красивые руки — кисти, пальцы, ногти. Неизработавшиеся руки.
В деревне ее звали не по имени, а просто бабка Долгая. Добрее, душевнее редко встретишь человека.
Когда я сбежала из Ленинграда в деревню, то сразу же с ней подружилась. Она рассказывала сказки, байки, «раскидывала на меня карты» (между прочим, предсказала в моей жизни «одну нелегкую путь- дорогу, через огонь и воду…»); рассказывала про домовых и леших, обрисовывая их внешность, давая советы, как себя вести с ними, особенно важно знать молитву, если леший тебя в лесу «водит». После таких разговоров я боялась в сени выйти.
Вот этой бабе Иринье я и доверила свое горе, страх и стыд. Выслушала со вниманием, сочувствием, пониманием:
— За вранье тебя корить сейчас бесполезно — только соль на рану сыпать. В таких случаях надо сначала помочь, а потом ругать. Любая неправда только запутывает. Но теперь уж ты не открывайся своим, потому что накажут за все сразу. Галошу выловим из речки, а скажем, что из ручья. А за вранье Бог простит твою детскую душеньку… Но остается еще мерзавец Шурка. Если он не перестанет требовать денег и дальше за свое молчание, тебе все же придется, друг мой, рассказать своим обо всем, обо всем. Конечно, наказание придется претерпеть, но ведь это за один раз и ради очищения: вытерпишь — и как заново родишься… Зато и Шурку на чистую воду выведешь… Попробую-ка я сама с ним поговорить: я знаю, как с
