длительного пользования сиденье отполировалось настолько, что я превосходно спускаюсь на ней с горы. Для этого надо скамеечку опрокинуть на спинку, к передним ножкам привязать веревку и сесть на скамейкино брюшко, уперев спину к задним ножкам, держась или за веревку, или за передние ножки.
Бабушка улыбается, бурчит добродушно:
— Лень ногами бежать, вот и придумала, кудесница, драндулет…
В полдень сопровождаю бабушку в поле на дойку коровы. Идем иным путем, нежели скотина. Перелезаем через изгородь и перпендикулярно прогону — в гору, на березник, ибо коровы за полдня ушли сюда, к речке.
Какой вид впереди. Поля, вода, холмы, церковь в Островне, деревеньки… Бабы на озере полоскают белье, вода отражает их голоса. На несколько минут бабушка останавливается на взгорке и, крестясь, говорит восторженно: «Благодать-то Божья! И умирать не хочется!»
Скотина — у речки. Цыганка мыкнула, увидев нас, идет нам навстречу. Бенька скачет козлом. Угощаем их хлебушком с солью, бабушка принимается за дойку. Я же обязана ольховой веткой, как опахалом, сгонять с Цыганки мух, оводов, слепней, иначе она не даст доиться. Если даже нет насекомых, все равно я должна обмахивать ее. Произвожу опыт: перестаю махать. Цыганка настораживается, немного ждет, потом поворачивает ко мне морду, и я вижу ее маслянистый глаз и немой вопрос: почему?
Я продолжаю стоять с опущенной вниз веткой, а она нервно, капризно переступает с места на место, и бабушка тоже передвигается вместе со скамеечкой. Я знаю, если опыт продолжить, Цыганка поддаст ногой подойник… Бабушка ругается: «Это что же ты вытворяешь, мазурка! — это к корове, потом засекает, что дело во мне, ворчит: — Заснула, что ли? Махай! Ужо я тебе!»
Дойка кончается. Если в начале ее молочко льется в подойник длинными струйками — з-з-з-з-у-у! — теперь короткие — чик! чик! чик! Держась за поясницу, бабушка с крёхтом выпрямляется, накрывает подойник белоснежной холстиной, благословляет скотинку крестным знамением; милостиво разрешает мне искупаться в речке на неглубоком месте, а сама вздремнет в тенечке — такая вся умиротворенная, благостная.
По пути домой набираем ягод, сухих палок, веток. Обедаем втроем: тетя к этому времени оставляет все свои труды. Она в доме за мужчину: копает, косит, рубит, режет, изгородь поправляет, хлев чистит и так далее.
Бабушка очень вкусно готовит. Ботвинья (свекольник), яичница в латке, картошка, тушенная в латке, со сметаной, опять ягоды.
В лавочку тетя ходила сама (в Островно или Котлован): за конфетами, пряниками, солью, сахаром. Белье стирала тоже она, а полоскать ходили вместе. Стирали в щелоке (в бочке зола и вода — туда бросали раскаленные докрасна камни). Потом отстиранное белье закладывали в «опрокидку» (чугуны без дна) и ставили в печку парить, днищем вверх. Белье после просушки на ветру и под солнцем радовало взор и, принесенное с улицы, наполняло избу свежестью.
После обеда бабушка забирается на печь (отлежаться!), а чтобы я не бездельничала, велит мне гонять в огороде бабочек-капустниц хворостиной еловой: «Не давай им садиться на капусту! Гоняй без устали».
Деревенские ребятишки играют в лапту, договариваются сбегать искупаться, зовут меня… Бабушка отдыхает, а без разрешения я не имею права уходить.
Вечером втроем копошимся в огороде. Огород всегда на диво пышный. Вообще все, что сработано тетей и бабушкой, — добротное, основательное.
Тетя таскает из колодца воду, бабушка держит над грядкой веник, я лью на веник воду, а бабушка разбрызгивает ее, как из лейки. Рыхлим землю, собираем улиток. Мне в подол платья кладут поспевшие огурцы, горох, морковь, брюкву… Мычат коровы. Пастух гонит стадо в деревню. Оживление: бабы и ребятишки встречают, загоняют свою скотинку…
Тетя закладывает в хлеву корм Цыганке и Беньке, а в это время бабушка занята дойкой, я же опять «отгоняю мух» ольховой веткой…
Между вечерней дойкой и приготовлением ужина бабушка милостиво разрешает мне побегать с ребятами, «но через час ты должна быть, как из пушки, дома».
— А как я узнаю, что такое час?
— Почаще на дом свой посматривай: если я вышла на крыльцо — тебе домой пора. Стремглав беги!
Что такое час для девчонки, вырвавшейся поиграть со сверстниками? Лапта, догонялки, «гигантские шаги»! И какая же это игра, если все время помнить, что надо смотреть на свое крыльцо?
Но если бабушка вышла на крыльцо, я ухожу домой, нередко разрушая партию в игре, так как не хочется получить на сон грядущий тычок в загривок или нотацию, а иногда она раза два стеганет прутом, хоть и не сильно, не больно, но обидно…
Дальнейший ритуал давно известен, и исполняю его автоматически: отмываю ноги в уже поставленном в сенях тазу с теплой водой и мылом. После мытья ноги смазываю сметаной (чтобы цыпки вылечить).
Вечерний чай. Медный самовар всегда сверкает, — люблю посмотреть на себя как в зеркало в самоварной выпуклости — смешная вытянутая рожа. За чаем я должна выпить кружку парного молока (не могла терпеть парного, но пила терпеливо).
Бабушка вяжет мне носки, тетя читает нам вслух. Вскоре все задремывают (устали от дневных забот, работы на воздухе).
Перед сном бабушка молится шепотом. Мы уже в постелях. Шепот бабушкин становится громче — значит, проникновенно читает молитву. Она просит у Бога для всех ей близких людей, для себя помощи «во всех делах и помыслах», спасения «от всех бед человеческих и напастий», прощения «за грехи вольныя и невольныя»… Потом переберет всех умерших — помолится «о упокоении их душ» — рабы Анастасии (ее сестра), раба Алексея (ее муж), раба Василия (мой отец), воина Димитрия (ее сын), младенца Веры…
Бабушка молилась Богу, верила в него, но не «на публику», а интимно. В церковь ходить не очень любила и ходила редко: «Разве туда молиться ходят? Сплетни собирают, наряды разглядывают, а поклоны бьют, чтобы посмотрели люди, как, мол, я набожна! С Богом разговаривать надо наедине».
На Рождество и на Пасху ходила в церковь, исповедовалась, причащалась, навещала родные могилы.
Меня бабушка свела в церковь только один раз («выпросила у Маньки; надо же девчонку крещеную причастить»). Тетушка все-таки сопротивлялась:
— Ну как ты, мама, не понимаешь, что ставишь меня в ложное положение: вчера, накануне Пасхи, я провожу антирелигиозные беседы с родителями, учениками, а сегодня ты мою племянницу тащишь в церковь…
— Но ведь ты сама, Маня, загодя готовилась к этому празднику! Значит, в душе-то что-то есть. Вишь ты: и избу намыла, еды наготовила, все чисто и благостно… А людям ты можешь сказать, что тайком от тебя я Нюньку в церковь увела.
— Мама, мы не в Питере, где можно не видеть, не знать, куда ушел человек… А насчет наведения порядка в доме — так весной всегда чистят в доме. Я больше для тебя, твоего праздника, делала это… Но Нюньку сегодня с тобой отпускаю первый и последний раз. И только ради тебя…
После церкви шли на кладбище, сидели у «своих могилок», ели вареные яйца и ватрушку, крошили птичкам на могилы… поминали.
— Вот здесь покоится твой отец, а вот в этой могиле — мои отец, и мать, и муж.
Я смотрю на отцовскую могилу и силюсь нарисовать его лицо. Ничего не выходит — я не знала его, даже фотографии ни у кого нет.
Ближе к выходу с кладбища бабушка останавливается у маленькой могилки за голубой решеточкой и плачет…
— А здесь кто?
— Здесь покоится младенец Вера, твоя двоюродная сестра, ровесница твоя…
В деревне уже гуляли, пили, ели. В избах чисто, запашисто. Ведь к празднику бабы драили стены, потолки, полы лаптем, песком, смывали щелоком, а напоследок чистой водой. Мыть избы помогали друг другу: сегодня всем скопом у Пелагеи, завтра — у Марфы и т. д. Начищалась вся утварь: чугуны, самовары,
