людях умею разбираться… Но его в Ленинграде не прописывали (вообще в центральных городах ему не разрешено было жить). Он упорно хлопотал, но так и не разрешили. Однажды я ушла на работу, а он принял яд… я застала его еще живым (за мной прибежали в академию). Пока везла в больницу, он страшно мучился, корчился, кричал. Рвота, попадавшая мне на платье, прожигала материю насквозь… Умер… А мог бы жить, иметь семью, работать. Я оплакала его и прокляла наши порядки…»
А почему не разрешено было ему жить в центральных городах? Я не решилась спросить у мамы. Плоды воспитания: «Человек не говорит — не суйся с вопросами». Очевидно, после отбытия наказания? За что? Политический? Уголовный?
С этого вечера отношения с мамой стали открытее. Комнатенка наша, уборка, топка печки, покупка немудрящей еды были на мне. Так легко было справиться с этим маленьким хозяйством.
Нередко мама горевала о Толе — сыне от отчима. Оказывается, он жил со своим отцом тоже в Ленинграде. Серега был женат. Значит, у Толи — мачеха… Серега пьет, бьет свою жену. Каково-то живется мальчишке?
Окончив пятый класс, я отпросилась в деревню — на лето. Бабушка старела, но хлопотала и в огороде, и у печки. Опять я ей читала «Хаджи-Мурата», гоняла в огороде бабочек, ходила с нею доить корову.
А потом опять барачная жизнь. Школа, драмкружок, Таня. Она стала совсем другая, повзрослела.
1936–1937 учебный год — шестой класс. И Таня и я любим литературу, немецкий язык, географию, русский язык. Я не терплю алгебру, не очень ладится с задачками по физике, нелады с химией. Хотя имею четверки, трешки. И все же считаюсь способной девочкой.
Декабрь 1936 года. Семейное событие. Воскресное морозное утро. Мама сидела у печки, глядела на огонь и размышляла вслух, где занять денег (в этот день у нас даже на хлеб не было). Я учила уроки и время от времени ловила клопов, ползущих от соседей, — перегородка, отделяющая нашу клетушку от соседской, не подходила к потолку вплотную. Мороз разрисовал оконное стекло шикарными пальмами.
Стук в дверь… Вошли милиционер с мальчишкой под мышкой и женщина. Мальчишка извивался, вырывался, вопил: «Не хочу-у-у! Не пойду-у-у… Все равно убегу-у-у!»
Милиционер поставил мальчика на пол. Он в легкой курточке, немыслимой шапчонке, в рваных коротких валенках, в коротких штанишках и грязных чулках. Вокруг рта простудные болячки. Очень милое личико, розовые щеки (от мороза).
Это был мой брат Толя. Я узнала его по родинкам на лице, симметрично расположенным на щеках, по краям щечек над верхней губой. Узнала потому, что мама, вспоминая Толю, говорила об этих родинках. А я его нянчила в 1928–1929 годах и с тех пор ни разу не видела. Но мама, оказывается, видала его. Не раз встречала с Серегой, просила отдать ей Толю, так как видела, что ни отец, ни мачеха им не занимаются. Серега отказал в этой материнской просьбе.
И вот — немая сцена… Мама с побелевшим лицом. Первой заговорила женщина — работник детской комнаты милиции — из того района, где жил Толя с отцом и мачехой Зинкой.
Оказывается, Серега совсем спился. Зинка устала терпеть и после очередных побоев обследовалась и подала в суд. Серегу посадили. Зинка, которой пасынок не был нужен при Сереге, сейчас подала заявление в милицию, чтобы Толю отдали родной матери…
Возраст 7 лет 8 месяцев. Уличный мальчишка.
Мама заплакала, прижала мальчика к груди, запричитала:
— Когда просила отдать мне ребенка, гнали прочь, теперь изувеченного выправлять… Чем же я его сейчас накормлю? Вот сын ушел дрова профессору колоть, может, хлеба принесет… О боже! Как он одет! А я на что куплю ему одежки! Спасибо, школа дает сыну и дочери на учебный год бесплатно ботинки и халаты, — (форма у девочек — темно-синий халат с белым воротничком).
Толя сказал:
— А мне не нравится у тебя!
Милиционер:
— Незачем тебе куда-то идти! Это твоя мама. Мы ей будем помогать тебя растить… деньгами… посылками. Здесь у тебя и брат, и сестра. В школу пойдешь. Человеком станешь…
Толя:
— Я на улице люблю жить, ночевать на чердаке… а читать я и без школы научился… — Подошел ко мне и прочитал в учебнике зоологии «га-дю-ка», потом продолжил: — Какая мама? У меня есть только мамка Зинка и папка, который в тюрьме. А сейчас к Зинке ходит ухажер. Я им за хлебом и керосином бегаю, а потом они велят мне уходить гулять… Когда был папка, он тоже прогонял меня гулять, но давал денег…
Официальные лица ушли, пожелав нам счастливой жизни. Вернулся Вася, молча выслушал рассказ о прибавлении семейства, молча разделил хлеб и сахар между нами (заработал у профессора).
Вечером мне сказал:
— Вот закончу шестой класс нынче и пойду в ФЗУ. Чего это я такой переросток учусь в средней школе… Работать надо — матери нас не выдержать всех-то.
Утром мы все ушли по своим делам, закрыли спящего Толю на замок, оставив ему записку: «Закрыли, чтобы тебя воры не украли. Жди нас. Ешь хлеб».
Я отпросилась из школы пораньше (Александра Михайловна мне верила, встревожилась нашим событием). Когда я вошла в барачный коридор, услышала Толино буйство, грохот в комнате, вопли. Когда открыла дверь, зареванный братик стал швыряться в дверь чем попало:
— Зачем меня закрыли! Сейчас же выпусти! Я должен уйти! У меня есть свои дела!..
Я не стала его удерживать:
— Что ж, иди! А я думала, что мы с тобой сегодня маме поможем. Денег нет, получка у нее через два дня. Если бы мы сложили профессору дрова в поленницу — были бы деньги на хлеб… Еще я думала, что потом мы бы пошли гулять: у нас есть лыжи и один деревянный конек с металлическим полозом… но вот как потеплее тебя одеть?..
Он ушел, отрезав: «Ничего мне от вас не надо!» Мудрый Вася вечером сказал, что Толя вернется более покладистым. Так и было. Замерзший, жалкий, но независимый, он вернулся к ночи. Прожил у нас до весны. Весной неожиданно появилась Толина тетка (Серегина сестра родная), Елена Ивановна. Узнав об обстоятельствах Серегиной жизни, разыскала нас и предложила свою помощь. Она была одинокая, незамужняя, бездетная.
— Он же мне родной племянник! Ты, Лена, будешь к нам приезжать, а мы к тебе. А ты получаешь на него пособие какое-нибудь?
Нет, мама ничего не получала, ни о чем не хлопотала… Елена Ивановна сказала, что будет хлопотать как опекунша Толина. Все мы рассудили, что ему там будет лучше, сытнее, а маме нашей полегче. Толя был знаком и раньше со своей теткой. Поехал он к ней без особых эмоций, равнодушно. Мама часто ездила его навещать, стирала на него, чинила одежки, приучала его к себе. Удручала ее Толина снисходительность, свободолюбие.
Закончив шестой класс, я собралась впервые в пионерский лагерь (по настоянию мамы — путевка бесплатная на все лето).
Вася тоже с шестью классами; объявил, что уходит в ФЗУ (он в школу ведь пошел переростком большим, чем я).
— Для школы я старый, а в семье — старший, должен помогать семье. Пусть мелкота учится. Толю все равно надо брать в семью. Он пойдет в школу осенью, малограмотная, слабая характером тетка не справится с ним… А я выучусь на штукатура и маляра.
Мама всплакнула:
— Ох, Васенька, сколько же трудностей в твоей жизни. Жаль мне тебя — ведь ты очень способный к ученью, но мне действительно трудно! Бывали минуты — хоть руки на себя накладывай, но мысли о детушках всегда меня спасали… Спасибо тебе за помощь и прости мать…
А Васе было трудно. Ездил в ФЗУ далеко (за город). Обувка, одежка хилая, денег нет, часто пешком шагал с работы. В лучшем случае — на трамвайной «колбасе». Руки, потрескавшиеся от известки, голодный. И чтобы «мать не объедать», тайком ходил вечером в рабочую столовку, собирал хлебные остатки на столах. А однажды я застала маму в истерике от горя: ей кто-то сказал, что видели Васю на помойке — в
