— Здесь наша служба вокруг них заканчивается.
На поминках депутат Коробко сказал так:
— Вот поздравлял я Ирину Николаевну с Новым годом. А она — меня. И сказала: «Желаю, чтоб не было хуже, чтобы статус-кво…» А я сразу: «А если невзначай новый год будет лучше, мы его примем, так и быть, — хотя бы в третьем чтении?» А Саша, простите, Александр Палыч, кивнул: примем!
Зазвонил телефон. Марина прогарцевала к аппарату большими красивыми ногами, потому что соболезнований хочется без конца. Но это был Филипп, сын Регины.
— Маринка, я сейчас в израильской армии. Звоню тебе с поста по мобильнику. Говори быстро, а то сейчас мефакед придет…
— Кто придет?
— Да командир! Слушай, я тут заглянул на сайт Перми. У вас новый маршрут пустили троллейбуса, тринадцатый, расскажи подробно, где он ходит.
— Филя, мы поминаем маму-папу, они умерли в один день.
— Марина, дорогая, отбой, я сейчас маме сообщу…
Анатолий Найман
Поминки по веку
Найман Анатолий Генрихович родился в 1936 году в Ленинграде. Поэт, прозаик, драматург, эссеист. Живет в Москве.
* * * Не следует убеждать. В особенности меня. А вообще-то всех, все мы родные братья. Ну еще пьянь и бомжа пусть попилит семья — больно они… А прочих — бессмысленное занятье. Пьянь и бомжи бесстыжи: грязь напоказ и вонь. Попрошайки, зверье. Тут паденье наглядно. Прочие же в порядке. Тебя не глупей. Не тронь прочих: знают, как жить. А нет — прижились, и ладно. В особенности меня. Что на что мне менять? О милосердье скулеж — на подготовку к сиянью? А прочие как? К примеру, умершие. Скажем, мать. И сам я — стать не сумевший даже бомжом и пьянью. Поминки по веку Кто висел, как над трубами лагеря дым, или падалью лег в многосуточных маршах, или сгнил, задохнувшись на каторжных баржах, обращается к молодым через головы старших — тоже что-то бубнящих, с сюсюком нажим чередующих этаким быстрым, особым, наглым, модным, глумливым, угодливым стёбом, что от воя казенного неотличим над публичным пустым его гробом. До свиданья, идея идеи идей. Спи спокойно, искусство искусства, величье пустоты, где со сцены ничтожным злодей уходя, возвращается в знаках отличья от людей. От людей. Дух эпохи, счастливо. Знакомый привет. Незнакомым — тем более: ходят в обнимку те и эти, слыхать, соответствуя снимку, хоть засвеченному, хоть которого нет, но ведь был же — а что еще век, как не снимки? Будь, фотограф. Будь, свет: ляг, где лег, холодей. До свидания, сами поминки. И до скорого, мать, и до встречи, отец. С Богом, мной обернувшееся зачатье в спешке, в августе, в схватке без цели. И счастье от ключами во мне закипавших телец, мной клейменных… Пока, но отнюдь не прощайте. Факт, увидимся. Здесь не конец. Закругляйтесь. Кто хочет добавить, то есть кто-то другой, не как я, не такой, добавляй. А столетию — вечный покой. Веку — вечная память. Веку то, веку сё, веку Богом отпущенный век — и в архив! Как альбом, как досье, как кассету — на полку. Потому что в раскопках искать его после — без толку: он был цель, то есть будущее и разбег, просто множил число человек на число километров и ставил под оперный снег, засыпающий действие, как новогоднюю елку. Сам уют — симуляция ласк и индустрия нег — для культуры не слой. Обернем мокрой тряпкой метелку и протрем на прощанье светелку. И загоним под плинтус просроченный чек и иголку — ту, которой нам Хронос навел на запястье наколку, ставя нас на ночлег. (А теперь бормотну я с кутьей на губах самому ли себе, завершенной ли прелести летней, что усопший — не начал отсчет, а последний оказался в последней полсотне. Навесим собак на него: он проклятьем пришел. Но не сплетней, как новейший. Который, возможно, один и пребудет — в ошметках оборванных нитей, в жажде, все заменив, стать других знаменитей: вместо хлеба земля, вместо воздуха пламя, мазут вместо льдин. Вместо дней просто время. Точнее, его заменитель.) 
