Новый мир. № 1, 2004

Последним блюдом подают пирожное
здесь на поминках, полагая, что оно,
как лак, покроет натюрморт, поскольку прошлое
усопших не блестяще. Но
евреям умирать в Германии
хоть и привычно, а совсем несладко. Им
в общественном внимании род мании
мерещится. Увы, пекарен горек дым,
кондитерски дурманящий купечество,
чей нос торчит крючком и в обрамленье астр
на их пути в небесное отечество,
где Нибелунг, и Зиг, и Фриц, и Зороастр.

* * *

После северо-западного, ночью вывшего «у!»,
стало бело и ровно и, так сказать, красиво.
Но все равно летунью, севшую на метлу,
утром еще, как пьяную, боком к метро сносило.
В городе снежная буря — развлеченье, эффект.
Фары и в окнах свет тут компаньоны плохие,
как для небесного пламени — тусклые догмы сект.
Что тебе люки, снег? Что вам асфальт, стихии?
Только и радость, что ночь, только пурге и надежд,
что балдахин, обрушивающий кружево паутины:
белые вспышки хлопьев — и слепота промеж,
как экран за мгновение до начала картины.
Что ж это нам показывали? То ли как хороши
стены цивилизации? То ли как плющат сушу
кости воды и воздуха? То ли что у души
у мировой есть способы сплачивать наши души.

Кусты

1

Еще из жизни прежней
следят за мной глаза,
а я уже нездешний,
прозрачная лоза.

Меня возводит в степень
созвездий — и в костер
ботвы кладет, как стебель,
ночной смятенный двор.

Туннель прута безбытен,
суха внутри струя —
признайтесь, что невиден
вам даже тенью я.

Тогда и я, хоть слов нет,
скажу, что воспален
зрачок мой, как шиповник,
шиповник, мой шпион.

Шиповник вне сезона,
вне замысла и чувств,
в твой короб, Персефона,
зерно стряхнувший куст —

чей корень рвет мне сердце,
как пурпурный шифон,
к потусторонней дверце
приколотый шипом.

2

Куст, изгибы судьбы,
как Минотавр и Минюст,
выводящий в шипы,
больше не куст, а Пруст.

Сгинул лес, где его
дядя Том как фантом
окружающего
звал, пугаясь, кустом.

То, как, дрожью пронзен,
прыскал он кровь и тряс
белый прах в чернозем,
было не битвой рас,

а франтовской примеркой
слов корневого гнезда,