С радостью и замиранием сердца я согласился на чудесную взрослую игру. Мне давно хотелось понять — в какие же игры играют взрослые кроме карт, шашек и шахмат. И, честно говоря, давно хотел попробовать сыграть сам. Сыграть, сразиться, резаться.
Я не буду описывать, с каким видом и при каких обстоятельствах Эсэс мне это внушила. Замечу только, что облик ее был совершенно будничным, не торжественным, в то время как все клетки моего тела пережили совсем не простодушную, а дерзновенную благость, — они вскипели и похолодели разом.
И накануне театрального свидания с Эсэс я так волновался и психовал, делал глупости на работе, что к вечеру уже валился с ног от усталости, не совершив по-настоящему ничего.
Я был слишком занят своим подступающим существованием, каковое и стало для меня подлинным бытием — тем, что ждут и алчут.
Тем более стоило это недешево, да и случалось не часто.
Я просыпался утром в испарине оттого, что вот — живу снова, как все, ничем не поддержан, один на один с собой на воле при безразличном свете. И жизнь моя снова превратилась в белое шитье, и достаточно только дернуть эту злосчастную нитку и чуть потянуть...
И это была одна из самых сильных трагедий, переживаемых мной, — трагедия отказа. Тем более, что отказа и не было.
В такие утра я, ей-богу, готовился умереть, но часы склонялись к полудню, потом к вечеру, и мне делалось легче. Свои служебные функции я давно перепоручил безукоризненному галантному автомату.
Уязвлен я бывал только одним — неким гипотетическим случаем, который подстерегает меня на пути к Эсэс.
Я стал бояться водопроводных труб, могущих лопнуть, проводки, могущей вмиг загореться, бабушки, могущей впасть в кому.
Хотя, полагаю, бабушкина кома меня вряд ли бы остановила.
Это должно было быть событие, оковывающее меня физически, а эмоционально я был более чем свободен.
Немнущиеся брюки, стрелка как бритва, сорочка с короткими рукавами. В мой ящик буфета, единственный запирающийся на ключ, я клал деньги — в пятьдесят раз больше стоимости пары билетов на паршивую драму. На конверте надписано: “Для (*)”.
Что эта (*) будет потом делать с деньгами, для меня было не важно, и вообще такой категории, как “потом”, не существовало...
По нашим с Эсэс правилам я должен был быть опрятен и коротко подстрижен. Такая стрижка придавала мне глуповатый вид. Но это не обсуждалось никем, кроме парикмахерш, коих я и посещал раз в три недели. Ничего нет слаще заведенного порядка, ставшего неумолимым законом.
В “театральный” вечер я выходил на улицу.
Выходил за ворота дома, а у него действительно были скрипучие деревянные ворота с калиткой, и сразу переходил на другую сторону.
Тротуар под моими ногами показался мне недостаточно твердым.
Мне кажется, меня немного шатало.
В одном из домов на той, не нашей стороне мне нравились разномастные фиалки на низких подоконниках. Старик иногда ковырял в горшках специальной шпилькой или лопаточкой, и я раскланивался с ним, как с мифическим существом. Кроме знака собственной близкой кончины в этом древнем человеке ничего не было. Мне хотелось задержаться у этих фиалок, стоящих на этажерках. Постоять на краю неугрожающей пропасти, означенной чужой близкой смертью.
Мне всегда казалось, что старик отойдет в эфире, источаемом непахнущими нежными фиалками. Растворится в небе над городом, пока я дойду до театрального подъезда.
И эта мысль сладостно угнетала меня.
