промежуточной барокамере, в отрицательном измерении <...> — по ТУ СТОРОНУ от Города и от моего внутреннего центра одновременно. Брежневская эпоха не убивала, не очень и запугивала — она просто тихо вынимала душу” — Александр Бараш).
И практически во всех текстах — это надо подчеркнуть — ориентация на художественную прозу.
О содержании этих эссе тоже говорить вроде бы просто, ну хотя бы потому, что тема каждого выпуска журнала обозначена единым для всех текстов названием, скажем, “Английский язык в моей жизни”, “Школьный урок в моей жизни”, “Дождь в моей жизни”, “Сон в моей жизни”, “Стол в моей жизни” и т. д. И в этих текстах действительно и про дождь, и про стол, и про сон. Но разбирать их на самом деле очень трудно — у каждого текста своя художественная задача. В этом отношении наиболее удобный для разбора выпуск — это “Америка в моей жизни”, но как раз он не кажется мне самым интересным. Большинство авторов этого выпуска обратились, по сути, к одной проблеме — к нашим взаимоотношениям с отечественным мифом про Америку, — тема эта уже давно почти шлягерная, шлягерная буквально, если вспомнить знаменитую песню “Прощай, Америка, где нас уже не будет никогда”. Даже обычно непредсказуемый Пригов здесь вынужден очень прихотливо, с богатой интонационной инструментовкой говорить вещи достаточно заезженные, все о том же мифе духовности-бездуховности Америки и России. И неожиданно интересным оказался, на первый взгляд, близкий по теме выпуск “Английский язык в моей жизни”, здесь уже разговор идет всерьез о феномене взаимопроникновения и взаимоотталкивания двух культур, явленных языком, и наших отношениях с этим феноменом.
Самыми же интересными для меня стали выпуски про дождь и про сон. Сама безбрежность предложенных тем оказалась неожиданно плодотворной. Она спровоцировала авторов журнала на необыкновенно широкий спектр сюжетов, мотивов, стилей — от прозаической миниатюры Андрея Сен- Сенькова про сон, точнее, Сон, одноклассницу-кореянку (“…Я не видел ее почти двадцать лет, а вспомнил пару недель назад, когда ко мне на прием пришла делать УЗИ беременная женщина, ее однофамилица. Женщина-Сон, внутри которой нарождался какой-то другой, пока не самостоятельный, Сон. Кто-то его увидит”), до импрессионистической и при этом плотной, дышащей, звучащей, пахнущей прозы Анатолия Барзаха, которая и “физиологическая” и “метафизическая”, до микроновеллы Владимира Березина, до неожиданных выходов в филологию Иличевского.
Я не собираюсь далее утомлять читателя перечислением того, что вряд ли станет достоянием широких читательских масс. Уже в самом этом проекте заложена некоторая камерность и элитарность (в наилучшем смысле слова) — участвует в журнале весьма узкий круг авторов, как бы сотрудников некой творческой лаборатории. Ситуация же, когда тексты выставляются в “издании” с потенциально неограниченным количеством читателей, по нынешним временам ничего не значит. Это лет пять назад представлялось (да отчасти и было), что каждый, выставляющий свой текст в Интернете, сразу оказывается на виду. Сегодня же (а что завтра будет?) при безбрежности интернетовского пространства затеряться в нем, как в море, проще простого. Но это и хорошо, что проект в нынешнем виде обречен на некую камерность. Иными словами — на творческую атмосферу, позволяющую сосредоточиться на самом искусстве эссе, а не на чем-то “более значительном”, “общественно значимом”. Замшелый, вроде меня, критик вполне мог бы упрекнуть авторов журнала в “мелкотемье”: мобильник в моей жизни, автобус в моей жизни и проч. Дескать, умные, талантливые люди занимаются ерундой, тогда как серьезные темы, гражданские, с общественным резонансом, отданы на откуп Дугиным и Леонтьевым. И тем самым как бы нарушается — причем демонстративно, с вызовом почти — отечественная традиция: “Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан”. Но упрекать не буду, люди моего поколения слишком хорошо знают, как плющит, обескровливает живую литературу “тотальная гражданственность”. Так что “камерность” проекта меня нисколько не смущает. Участников его ничто не провоцирует идти навстречу пожеланиям трудящихся, отражать актуальное в действительности — они претендуют на то, чтобы самим быть актуальной действительностью.
И еще хорошо, что здесь нет надобности сильно напрягать голос, играя в анфан-терриблей, что было общим местом в литературном Интернете еще лет пять назад (чуткий Курицын вовремя уловил исчерпанность тенденции и прекратил свою сетевую деятельность). Возможно, до сетевой литературной общественности дошло наконец, что сама по себе ставка на “шокирование обывателя”, то есть следование пресловутому романтическому представлению об оригинальности исключительно как попрании всего “общепринятого”, — что вот эта подростковая тактика делает игры наших “оригиналов” безумно тривиальными.
Во всяком случае, некоторые прошлые фирменные знаки нашего литературного Интернета выглядят сегодня архаикой. Ну, скажем, когда самовыражение переходит в презентацию себя как представителя “нас, немногих”, которые такие невозможно крутые, интеллектуально продвинутые, “девиантные”, — в данном случае я имею в виду некоторые стилистические ходы в эссе Драгомощенко: “Потом я написал „Безразличие”, которое дал Левкину, но до этого „Безразличие” читал Толя Барзах, который написал, как он мне сказал, „феноменологию дождя”. Я его нежно люблю, не зная, как начать роман, хотя преуспел сегодня вечером с одной знакомой в различного рода начинаниях. <...> Никогда, сука, не звони, когда тебя не просят об этом. Где я буду, когда умру? Задавался ли я этим вопросом? Да. Но когда? После того, как мне удалось плодотворно в подвалах филфака побыть с одной моей знакомой (о ней речь еще впереди), я, бредущий в сломанных сандалиях пешком от университета до площади восстания, сбивший уже много раз оставшиеся мне по наследству ноги — говорил себе: тебя ждет ад. Да. Ад”. Я бы мог привести еще несколько подобных цитат из журнала “В моей жизни”, но лишь — несколько. Это тень, которую отбрасывают достоинства, для меня несомненные, стилистики, представленной журналом.
Я бы сказал, что в десяти выпусках журнала — по большей части нормальная эссеистика — умная, талантливая, живая. Это для меня на самом деле очень много.
И если бы мне нужно было подобрать какое-то краткое определение для характеристики большинства эссе из кузьминского журнала, я бы употребил (как метафору, разумеется) словосочетание “феноменологическая проза”. Там почти нет позиционирования, нет азарта вмешаться, оспорить, перестроить, доказать, настоять и проч., там есть попытка описать жизнь и ее составные. Там люди думают, точнее, проживают свою мысль в эстетическом пространстве. Там — “просто эссе”. Жанр для критического осмысления коварный, обманывающий кажущейся доступностью, домодельностью, так сказать. Это когда мысль — и даже не мысль, а просто констатация некоторых явлений нашей жизни (опыт, как переводится с французского слово “эссе”), — выраженная не бог весть с какой изобразительной силой, вдруг лишает обыкновенное его обыкновенности. Пересказывать мысль такого литературного эссе — это оскоплять ее. Вроде бы эссе — это прежде всего мысль; ее можно сформулировать. Но мысль в эссе — это и еще дыхание того, кто ее произносит, интонация его, проживание им своей мысли.
