Новый Мир ( № 9 2005)

С горки катались на санках, съезжали на вертящихся тощих картонках и просто так, устраивая внизу кучу-малу. Но все это были лишь цветочки. И только когда подмораживало как следует, когда со склонов сдувало лишний снег, наст делался твердым, катучим — почти как лед, — только тогда из окрестных подъездов на негнущихся, точно ходульки, заметно вытянувшихся ножках медленно и важно выступали наши чемпионы, наши конькобежцы: толстая, румяная, как бутон, первоклашка Ирэн из девятой квартиры; краса подвалов, бледнолицый Пантелей; поджаристый, как сухарь, чернявый цыганенок Бочарик… Каждый их шаг по направлению к горе внятно говорил о том, что они саночникам не чета. Что санки по сравнению с их увлечением — стремительным и опасным? И если мы падаем со своих приземистых салазок, то каково им, конькобежцам, удерживаться в вертикальном положении? Мы прочно пластаемся над широкими полозьями, а они, бегуны, там, на юру, открытые всем ветрам, качаются на узких, шатучих лезвиях, так и норовящих выскользнуть из-под ног… В общем, примотанные к валенкам, туго-натуго закрученные палочками “снегурки” с носками, завернутыми наподобие древних ладей, ставили их владельцев на голову выше нас. А у Бочарика были даже не “снегурочки”, а вообще не выговорить: “английский спорт”!

К числу моих любимых радиопередач прибавилась в ту пору еще одна — “Внимание, на старт!”. Она начиналась в полпятого вечера, в зимних, неприметно сгущавшихся сумерках, когда зажигаются первые огни и в них искрятся, проблескивая, легко снующие за окном снежинки, словно убыстряющие свой полет в волнах упруго звенящего марша:

Внимание, на старт! Нас дорожка зовет беговая.

Внимание, на старт! Пусть вдогонку нам ветер летит…

И я устремлялся мыслью на вечерние катки, в их вдохновенную сумятицу, музыку, лоск шумно и резко расчирканного лезвиями льда.

Дома, корпя над уроками, я принялся усердно рисовать шершавым школьным перышком по рыхлой промокашке закругленные, как качалочки, “канады”, высокие “гаги”, длинные “норвеги”, похожие на отточенные кинжалы, а поперек промокашки выписывал через букву а волшебно расплывавшееся слово:

каньки

— Что ж ты коньки через а пишешь, грамотей? — спрашивал папа, машинально заглянув ко мне в тетрадку. — Или не знаешь, как проверить?

— Знаю.

— Какое проверочное слово?

— Каток.

— Сам ты “каток” … Не каток, а конь. Кони. Два конька. Значит, как надо написать?

— Значит, надо коньки.

— Исправь.

И здесь же, на промокашке, я делал “работу над ошибками”, прилежно вытягивая освещенную папиным авторитетом и вниманием ко мне строчку:

коньки — коньки — коньки — коньки…

У меня была такая примета: если мне чего-то ужасно хотелось, я убеждал себя, что это никогда не произойдет.

— Нет, нет, нет! — твердил я про себя как заклятье, и тогда желание сбывалось.

— Никогда мне не подарят коньки, ни за что! Не будет тебе никаких коньков! — повторял я то шепотом, то безмолвно, чтобы никто не услыхал, ведь свою мечту я хранил в тайне, и мне казалось, что никто о ней не догадывается.

Между тем настал праздник заметный — мой день рождения. Обычно подарки имениннику клали на стул возле кушетки поздно вечером, когда я засыпал. В то утро, проснувшись и еще не раскрывая