настенные ходики да мерно — зубец за зубцом — сползает по шестеренке длинная цепочка с повисшей на конце медной гирькой.
Где-то в стороне отчужденно и мрачно тянется клич электровоза; ритмично качаясь, невидимой чередой шумят и шумят груженные ветром вагоны…
— Ну слава Богу, наши скоро дома будуть, — говорит Филипповна, сладко позевывая и расстилая мою кроватку.
— И я в Москву хочу… — позволяю я наконец излиться своему горюшку.
— О-хо-хо, усе хотять у Москву, разгонять тоску, — отзывается няня. — А по мне, и тут хорошо. Чичас ночь, тёмно, а завтрева, глянь, солнушко устанить, погода наладится, гулять пойдем, — утешает она меня.
Но от ее утешений только хуже. Почти всхлипывая, ложусь под одеяло.
— Давай я тебе сказку расскажу, — предлагает Филипповна, подтягивая на ночь гирьку ходиков.
— А какую сказку?
— Антиресную. Про вуточку.
— Про какую уточку?
— Да про белую.
— Расскажи.
Няня укладывается на свой диванчик и в тишине, под тиканье ходиков начинает рассказывать:
— Значить, князь один жанилси, да так, что жану ямбу Бог послал лучче некуды.
— Красивую? — спрашиваю, вздыхая.
— Красавицу! И вумная, и обходительная, и смастоятельная.
Но правду говорять: век обнямшись не просидишь. Приспичило ямбу, князю-то, ехать…
— Куда? В Москву?
— А я почем знаю? Может быть, и у Москву… Однем словом — ехать. Увобче.
Ну, жана у слезы, дескать, на кого ты мине бросаишь; на кого ты мине покидаишь? Как я без тебе жить буду?
— А ты говорила, что она самостоятельная?
— Правильно. Да она ж яво любить…
Вот он ее стал уговаривать: погоди, мол, я скоро назад обратаюсь. Потерьпи маленько. Да из терему не выходи, к чужим людям не прилипляйси, худых речей не слушай — что оне там тебе наговорять.
Жана обешшалась.
Ну вот. Он и уехал, куды ямбу надоть, а та у себе притулилась, смирно сидить, не выглядываить.
— Где сидит? В светлице?
— У светлице али у горнице — усё рамно.
Глядь, женьшина идеть.
— Хорошая?
— Один вид, что хорошая, а на смом деле обманьшица…
