литературные произведения — как знаки реальности. Анализировать политику — эстетически, а эстетику — политически.
Как критик Иванова прежде всего — диагност, выявляющий актуальные тенденции. Среди злободневных тем, затронутых в книге (автоклонирование писателей, премиальный соблазн, визуализация культуры, “дефолт” публики), одна вызывает особенно полемическую реакцию.
Речь идет об анализе современной словесности в контексте политической судьбы России. А точнее — об увязывании Ивановой кризиса литературы с кризисом либеральных идей. В статье с показательным названием “Литература и либеральное сознание” Иванова сосредоточивает главную интригу литературы в пространстве борьбы анти- и либерального течений, деля таким образом писателей на либералов и не-. В наше-то время, когда мы сами для себя не смеем уяснить, кто у нас заслуживает звание писателя, а кто нет, вводить такое разделение литераторов по идеологическому признаку — значит создавать ложные эстетические репутации. Ложна тут сама постановка вопроса, допущение действия писателя не в многомерной сфере искусства, а на пусть и значимой, но все же очевидно плоской арене публицистической борьбы. Политика всегда была и остается пространством эстетического предательства. Ольшанский- псевдочерносотенец, Быков-консерватор и Шаргунов-“родинец”, которых исторический пример Горького или там Маяковского ничему не научил, — все это игра в солдатики. Желание реальной власти в противовес тонкой энергии бесправного, но вечного глагола. Почти предательское небрежение силой искусства: значит, считаешь влияние литературы кастово ниже политического, сам же не веришь в свои
Помимо больших обзорных статей, посвященных то кризису литературы, то актуальным постановкам Достоевского и Чехова, то теме путешествия в современной словесности и прочему столь же масштабному, в книге обращают на себя внимание два отдела лаконичных выступлений. Это подборка полемических выпадов по конкретным общественным вопросам (раздел “Режим”) и собрание эссе о самоличных путешествиях автора (“И так далее”). Часть эссе выполнена в необычном для литературы жанре светской хроники: “англизированный Игорь, напористый Алеша, застегнутый на все пуговицы Андрей” — это не звезды Кинотавра, а Шайтанов, Алехин, Василевский (“Николаевский экспресс”). А иные тексты смотрятся грустными патриотическими заметками: так, в лучшем, по-моему, эссе “Билет на Dinkey” автор пытается вернуть угасающий интерес славистки из Принстона к новой кризисной России, но, по несчастью, в Абрамцеве, которое автор использует как довод в пользу нашей родины, американка запросилась в туалет, и это поставило большое немытое очко, в смысле — точку, в истории ее любви к России.
Вячеслав Пьецух. Русская тема. О нашей жизни и литературе. М., “Глобулус”; Изд-во НЦ ЭНАС, 2005, 224 стр.
Это собрание глубокомысленных, смешных и занозистых эссе разных лет вышло в серии “Литературный семинар”, рассчитанной, видимо, на широкий круг читателей. Книги серии призваны дать нестандартный, не заученный взгляд на классическую русскую литературу. Но меня в книге Пьецуха “зацепила” не столько любопытная интерпретация фактов о классиках (автор вольно, не без эпатажа, привязывает особенности творчества русских писателей к их нравам и привычкам, а равно и к реалиям нелегкой русской жизни), сколько эстетическая позиция его самого.
Хочется провозгласить эту книгу актуальным спасительным чтением для всей литературной общественности. Пьецух, кажется, и не слышал, что автор умер, язык отправлен на деконструкцию, а талант — неполиткорректное слово. Он позволяет себе идеалистическое барство — рассуждать о литературе как можно более свысока, с высоты истины об искусстве. Пьецуха занимает немодная тайна гения — это в наше время, когда степень одаренности перестала быть аргументом в пользу того или иного писателя. Ему внятно представление о судьбе — философская вера в неслучайность всего происшедшего, скажем, осмысленность ранней гибели Лермонтова. Литературе он возвращает древнюю задачу преображения “человека по форме в человека по существу”.
Для меня лично оказались важны и взгляды Пьецуха на пресловутую реалистичность в литературе. Хрестоматийные истины — но разве не надо теперь доказывать каждому из пишущих, что писатель не переосмысливает, а создает действительность, что писателю надо не столько изучать жизнь, сколько иметь на плечах “волшебную голову”, что, наконец, правда литературы есть высшая правда, а правда жизни суть только неоформленное “количественное знание” и “выдуманный Максим Максимович куда материальнее, существеннее, доказательнее соседа Сидорова, который с утра нарежется водки и сядет за домино”?
?1
Вероника Волина. Вид на крепость. Неаполь чудный. Романы. СПб., “Амфора”, 2004, 463 стр.
Если в четверке разобранных выше художественных книг, как в квартете мушкетеров, ни одна не посрамит общее содружество, то книга романов Волиной с первой страницы ощутимо “не тянет” в художественном отношении. Купить ее меня побудила заявленная в аннотации проблематика. Ну какую же мнящую себя продвинутой девицу не соблазнит “история двух женщин, у которых творческое начало оказывается…” — на этом цитату оборвем. Потому что женщина, у которой оказывается творческое начало, — это в самом деле проблема цивилизации, из серии:
Книга полемически отсылает нас к Сахновскому, в финале своего сборника воспевшему бездарную, но плодоносящую женственность, которая всегда оборвет рассуждающего о политике мужчину словами: “Не кричи на меня. Дай мне грушу”. В мистическом смысле это воистину так. Но жизнь реальная искажает чистоту идеи, рождая грушелюбиц, обезображенных интеллектом. Пусть не таким, чтоб двигать прогресс, а чтоб только тянуться к его плодам, не отвечать на проклятые вопросы — а только ставить их. Эта тяга ко вроде бы неженской активной преодолевающей и постигающей позиции на деле общечеловечна. Просящие
