грушу живут тем же порывом к осмысленности, идеалу и счастью, что и рассуждающие о политике. Этот порыв и сумела выразить в своей книге Волина. И именно за этот порыв, за подлинность отображенной ею тоски по идеалу мы ставим ей “плюс”.
Традиционная модель семьи — это узы для совместного выживания. Ты рожай, а я буду зарабатывать. Эти гендерные роли не предполагают духовного амплуа. Именно поэтому в контексте городской цивилизации традиционная семья разваливается: мужчина хочет писать или рисовать, женщина — сочинять стихи или открыть свою фирму. Персонажи Волиной находятся на не осознаваемом ими пути от традиционного брака к духовному союзу — в точке распада, когда одна, в данном случае женская, половина поднимает уровень запросов к партнеру, а у того не находится духовных сил, чтобы ей, новой, соответствовать.
Роман “Вид на крепость” — история преображения двух идеалисток, живущих в разных условиях, но тем более похожих своим несоответствием миру, своим желанием большего, чем повседневность. Медленное, вялое отчаяние по поводу несостоявшейся самореализации, разочарование в своей судьбе приводят бедную петербуржанку Лену к раковой опухоли, а ее богатую подругу, американку Веру, — к развалу благополучной на вид семьи. Из испытаний обе выходят освобожденными, покаявшимися в былом унынии.
Автор хочет, чтобы героини обоих романов смотрелись творческими, избранными личностями, но выходки их банальны, мысли путанны, поступки часто неидеальны. Письмо порой слащаво-масслитовское, вроде “малютки”, теребящей платьице, или “танцующей” швабры. Речь неровная — разговорно-лихое “скрючило” смешно рядом с описанием вида из окна, публицистичны “рожи политических и бесстыжие зады настоящих проституток”. У кошки — “попа”, у героини — “зад”. А “жуткие обдиралы” и “этот гад” — лексика из дневника, а не из романов такого рода.
Если “Вид на крепость”, претендуя зараз на решение и социальных, и философских, и гендерных, и психологических проблем, похож скорее на выстраданно-исповедальный человеческий документ, то “Неаполь чудный” вышел более цельным, не слащавым и по-хорошему злым. Эстетическое удовольствие гарантировано тем фактом, что в романе использованы и преображены в орудие “серьезной” литературы сюжетные каноны любовного чтива. Изменщик-муж, неюная женщина, решившая в пику мужу изменить саму себя, бедный молодой любовник в “чудной” Италии… Решить такую завязку в самом серьезном, строго реалистическом духе, из любовного сделать психологически достоверный роман — как-никак достижение автора.
?2
Леонид Жуховицкий. Как стать писателем за 10 часов. Руководство для всех, кто хочет прославиться. М., “РИПОЛ классик”, 2005, 160 стр.
Несмотря на то что заглавная часть книги занимает в ней только треть, остальное пространство уступая эссе-воспоминаниям и рассуждениям, автор продолжает учительствовать на протяжении всего сборника. Прежде всего — самой демонстрацией своих эстетических принципов, которые в контексте нашей “полки” вступают в острую полемику со взглядами Вячеслава Пьецуха.
Собственно, виртуальный образ “Пьецух-против-Жуховицкого” и символизирует противостояние вечности — сиюминутному, глубины — наносному, истинной прогрессивности — прогрессистскому ретроградству. Пьецух размышляет о непостижимой тайне гениальности и иронизирует над Горьким, поставившим во главу угла трудолюбие, — Жуховицкий предлагает побольше трудиться и получше учиться. Пьецух замирает перед тайной вытеснения жизнью ею же порожденного гения — Жуховицкий комментирует страдания писателей в том роде, что “именно так классики отрабатывали будущее бессмертие”. У Пьецуха “последним гением” предстает Шукшин, потому что, по его мнению, после Шукшина никто из писателей
Для Пьецуха в искусстве все тайно, для Жуховицкого все давно ясно. Тырь цитаты у поэтов — будет недурное заглавие. Пиши светло, как Тургенев, а не как Достоевский, — ведь читателям нужны “рекомендации конструктивные”. И не надейся на критиков — они занимаются только собой, им маститые нужны, а не начинающие. Метод обучения литературе по Жуховицкому плодит рационалистов-эпигонов, мыслящих в рамках банальных представлений о мире.
Как это ни печально, автор книги находится в плену понятий ненавидимой им, но накрепко воспитавшей его советской эпохи. Именно оттуда его тяга к литературному культу личности. Жуховицкий ужасается тому, что Окуджаву можно попросить посторожить вещи, близоруко гордится бессменностью шестидесятников в литературе, панически осуждает Белинского за критику Пушкина, а Достоевского — за спор с Тургеневым.
Наконец, само стилистическое исполнение книги наводит тоскливое ощущение возврата “совковой” риторики, до сих пор популярной у определенной части старшего поколения. Особенно смешна она в антисоветских по смыслу высказываниях: “Песни Галича били аппаратчика в самое больное место: поэт едко и точно обнажал корыстную, рваческую (что за звукоряд, Боже мой! —
Евгений Гришковец. Реки. Повесть. М., “Махаон”, 2005, 192 стр.
