Начавший свою книгу в лучших традициях классической литературы — с мистификации, — Гришковец сразу становится смешным. Потому что его заверение в том, что автор данного текста “не сообщил” своего имени, образования и профессии, вступает в очевидное противоречие с аннотацией издательства, для которого как раз важно, что — сообщил. Что эта книга из серии “как и всё, что делает Гришковец”. Конфликт между замыслом и исполнением будет преследовать автора на всем протяжении повести. Гришковец, претендовавший на создание интимного, лирического повествования от лица не посягающего ни на какие выводы безымянного героя, на деле вывел на чистую воду типаж героя нашего времени.
В центре повести — обыкновенный современный человек, искусственно усложненный достижениями цивилизации. То есть Обыкновенный Цивилизованный Человек, ОЦЧ. Пишет он на тему довольно старую и как будто не актуальную — тему Родины. В контексте личности героя проблема патриотизма как любви к родному, своему неожиданно трансформируется в психологическую проблему приобщенности. Приобщенность важна для героя потому, что дает ему чувство своей индивидуальности. Приобщенность и есть поиск “я” через “мое”, то есть необходимость и трудность наполнения себя окружающим, но никак не проникающим внутрь смыслом. “Все-таки нужна какая-то особенность! Что-то особенное! Мое!” — на этой основе герой выстраивает свои отношения с действительностью. Он рад показать, что вырос в холоднющей Сибири, — потому что чувствует, что его уважают “за Сибирь”. К морской свинке проникается теплотой только тогда, когда узнает, что она “изначально экзотическое животное” из лесов Аргентины. Герой хочет получить эпоху как готовую декорацию (расстраивается, что современный Сочи выглядит не так колоритно, как на фотографиях деда), а родину — как готовый предмет для гордости.
Корни этого ощущения неприобщенности как безликости и делают героя типичным ОЦЧ. То, что он уехал из родной Сибири, — это полбеды. Вся беда в том, что наше современное общество в каком-то смысле целиком выехало из Сибири. Мы — бес-почвенники. Городская европейская обескорненность помножена в нас на неоднократную прерванность традиции. Пресловутая “народность” — не означает ли она, в конце концов, понимание, для кого и для чего пишешь, в контексте какой культуры? Так вот, ОЦЧ — не народен, не традиционен, не укоренен. Жизнь воспринимается им как экскурсия — в раскопки археологов, в шахту, в деревню, в тайгу, короче, туда, где обитают приобщенные, укорененные люди, за существованием которых герою остается только наблюдать. Может быть, самые лиричные страницы повести — о том, что для ОЦЧ навеки недоступно. Об ощущении жизни, “начавшейся не вчера”, “тянущейся не суетливо”.
В этом смысле ключевой эпизод повести — экскурсия героя в шахту. “Там, под землей <…> обнаружилась культура того самого дела, которое в целом называется „шахта”, там чувствовалась традиция, основательность и строгость”, — герой видит то, чего не хватает его обществу (которое базируется, наоборот, на новшестве, одномоментности и расслабленности).
По сути, этот текст написан от лица того, кто писать не должен, — от лица человека, который не видит в мире ничего особенного. ОЦЧ не дано непосредственное ощущение жизни — отсюда ключевая роль слов “ничего не понял”. Герой-рассказчик улавливает только слова, представления — информационный шум о действительности, сама же по себе реальность представляется ему столь же обыкновенной и неопределенной, как он сам. И когда он, скажем, вслед за археологами осматривает курганы, то видит перед собой только “кочки”. Ну да, курганы — “кочки”, как звезды в каком-то смысле — белесые пятнышки. Что вы хотите от человека, которому в древних наскальных рисунках важно, что они, “хоть убейте меня, некрасивые”, и который даже о кульминационном моменте книги — встрече с таежным медведем на воле — не может рассказать “ничего определенного”.
Все бы ничего, если бы ОЦЧ не начал наглеть. Какой бы он ни был несчастный-неприкаянный, а все же он — хозяин теперешней жизни. И без особого смущения может махнуть рукой на “великую музыку и великую живопись” потому, что, мол, все великое подчеркнуто создавалось не для него и что он “не мог быть интересен всем этим художникам”. Вместо этого “великого” ОЦЧ предлагает нашему вниманию непримечательные частности своей жизни. И Гришковец вот все пишет и пишет об этом ОЦЧ, и все от его лица. И песенки начитывает про плохое настроение да про умильное я-хороший-и-она-меня-любит. И тем же языком — за повесть.
Язык повести самый ограниченный и неопределенный. Даже не язык, а словарь. Открываемый все время на словах “что-нибудь”, “какие-нибудь”, “эти”, а главное, “просто” — в значении “непосредственно”, “обыкновенно” употреблено 22 раза (это те, что мне удалось подсчитать) — вот уж слово-девиз обыкновенного человека! Описания плоски, эпитеты банальны, и все это на фоне имитации живой разговорной речи, выраженной в словах-паразитах и многоточиях.
По всем признакам книга “Реки” попадает под категорию описанных Львом Пироговым безгеройных, бесконфликтных, бессюжетных произведений. Но если эта бесфабульность и есть литературная магистраль?.. Бога ради, сверните. Там тупик.
ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ПАВЛА РУДНЕВА
Театральные впечатления Павла Руднева
1. Ясная Поляна: приращение “Новой драмы”
В августе в Николо-Вяземском, филиале Ясной Поляны возле Мценска, проходил уникальный семинар драматургов и режиссеров. Театр.doc и фестиваль “Новая драма” опробовали новую технологию — создание замысла пьесы с нуля в совместных тренингах драматурга и режиссера. В заповедных толстовских местах попытались представить себе, что написал бы Лев Толстой, живи он в наше время.
