Новый Мир ( № 12 2005)

позициях, по сегодняшней терминологии, ультралиберальных. Так что резкий подъем хозяйства Империи перед ее крахом не случаен, он подготовлен полуторавековым трудом.

Николаевское царствование стало временем расцвета (до 1848 года) университетского образования. Приготовление молодых доцентов к профессорству в Германии было тогда критерием мирового класса, и русскому образованию, во многом благодаря стараниям графа Уварова, удалось мирового уровня достичь.

Однако все преобразования Николая были ограничены одним положенным в их основу принципом: обществу ничего не полагалось знать о реформировании страны . Крестьян предполагалось освободить “конспиративно”: они должны были стать свободными постепенно, так и не заметив, что их освобождают. И “крестьянские” комитеты Николая работали в глубочайшей тайне, сотрудники любого из них не знали, что делается в остальных комитетах... Царствование Николая поставило поразительный эксперимент: историки до сих пор спорят — Николай или Александр II учредил в России земства? Осторожные зародыши подобных учреждений появились еще при Николае, и процедура выборов в них безусловно оказалась репетицией земских выборов последующего царствования. Но Николаю удалось встроить эти выборные учреждения в бюрократическую, общечиновничью систему; а земства вне общественной жизни, земства без свободы — немыслимы.

Что ж, конспирация Николаю Павловичу удалась. Жизнь страны и общественное мнение (в ней и о ней) в его царствование развивались уже вполне раздельно. Мудрено ли, что оценка конкретных аспектов этой жизни остается уделом специалистов, общественное же сознание, по завету царя, умозаключило: в николаевской России не преобразуется ничего.

Прежде чем переходить к результирующим оценкам николаевского царствования, остановимся на — воистину лакмусовом — крестьянском вопросе.

Вопрос о нравственной законности владения душами в России XIX века стоял уже далеко не так, как во времена Екатерины. “Я не понимаю, каким образом человек сделался вещью, и не могу себе объяснить этого иначе как хитростью и обманом с одной стороны и невежеством — с другой. Этому должно положить конец. <…> Крепостное право причиною тому, что у нас нет торговли, промышленности...” Когда Николай говорил это, он лишь выражал мнение петербургских и московских образованных кругов. Помещик по-прежнему мог поместить в газете объявление о продаже “девки собою видной”. Но он рисковал тем, что во многие гостиные и клубы его просто перестанут пускать. Отношение же престола к владению душами проявилось уже и делом, крестьяне западных губерний еще Александром I были освобождены. Но результаты освобождения оказались, по многим причинам, отпугивающими.

Вопрос о крепостном праве в позапрошлом веке был уже в первую очередь вопросом о земле. “Собственность есть после жизни самое важное земное благо”. Так официально формулировался принцип, к николаевскому времени ставший для самодержавия нерушимым постулатом. И положение оказывалось безвыходным: на “передел собственности” правительство пойти не могло. Но и обойтись без него было тоже нельзя. Когда на заседании Государственного совета один из приближенных указал Николаю на то, что, если предоставление крестьянам наделов не узаконить , любые замыслы останутся на бумаге, он получил от царя ответ: “Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никогда не решусь”.

Правительство могло даровать гражданские свободы или же, как Николай после 1848 года, весьма жестко ограничивать их. Но покушаться на собственность оно в XIX веке уже считало для себя делом невозможным. И потому самовластный царь рекомендовал помещикам заключать договоры с крестьянами, постоянно подчеркивая, что это должно быть делом их доброй воли. Добрую же волю расстаться с собственностью проявляли почему-то немногие.

Так было бы, конечно, в любой стране; но один чисто русский вопрос здесь все-таки возникает. Борцов у нас хватало всегда, в тот период они ненавидели крепостное право. Что было бы, если бы процент дворян, последовавших советам царя, оказался сравним с уходящим в революцию? Представим себе “сотню прапорщиков”, перешедших на договорные отношения со своими крестьянами и активно пропагандирующих свой опыт по стране, — может, по-другому пошла бы история?

С вопросом о собственности тесно был связан и вопрос о правах. Жалованная грамота Екатерины закрепила за дворянством нерушимый правовой статус. Затем должна была последовать Жалованная грамота горожанам и крестьянам — не крепостным, разумеется, а казенным, но тем самым около половины российских подданных превратились бы в граждан, а в такой обстановке и крепостное право не могло бы далее существовать. Свобода, таким образом, шла сверху, как в средневековой Европе. Но эпоха на дворе стояла уже другая, время спешило. Николаевские реформы прервал 1848 год. Россия была обложена катастрофами, внутренними и внешними.

В результате действия всех факторов вопрос о крепостном праве был загнан в безысходный тупик. Быстрое освобождение было бы попранием хрупких начатков законности и права в России. Это было бы революцией, хоть и с благими намерениями, — но бывают ли революции без таковых?

У правительства был лишь один выход из крепостнического тупика — подготовить освобождение юридически: правовая база готовящегося события должна была быть максимально полна. И тогда “последней каплей” должна была стать царская воля — не в противоречии с понятиями действующего права, а в увенчание и завершение его.

На эту цель и работали 108 “крестьянских” законов николаевского царствования, они охватывали едва ли не все стороны жизни подопечных. Помещикам было запрещено уступать своих крестьян для работы на шахтах, ссылать в Сибирь, передавать свои права приказчикам. Указы запрещали продавать крепостных отдельно от их семейств, а также продавать крестьян лицам, не имеющим населенных имений. Помещиков, “изобличенных в жестоком со своими крепостными людьми обращении”, ждало заключение в смирительном доме, имения их брались в опеку (такие случаи исчислялись сотнями). Однако проекты, ограничивающие права землевладельцев распоряжаться своей недвижимой собственностью, законами, за