Светлана Семенова. Мир прозы Михаила Шолохова. От поэтики к миропониманию.
М., ИМЛИ РАН, 2005, 352 стр.
Критики бывают разные… Иной похож на эстета, получившего письмо и вместо чтения рассматривающего с удовольствием (или неудовольствием) особенности почерка адресанта: “Как хороша эта „А”! А вот эта „М” немного не с тем наклоном”… Я вполне убеждена в полезности в иных случаях почерковедческой экспертизы, но все же, когда человеку пишут письмо, от него ожидают в первую очередь не этого. Есть честно читающие то, что написано, в меру своего понимания и сил, и это “честное чтение” еще Скафтымовым опознано как не просто главная, но единственная задача, на которую и должны быть направлены все усилия истинного литературоведа. Но есть, в очень небольшом числе (мне на ум кроме Светланы Семеновой приходит, пожалуй, только Лена Силард1), критики, способные мимо неизбежных искажений “мысли изреченной” проникнуть к самому существу автора и к смысловому ядру его детища. Чехов удивительно описал похожий тип чтения в своем рассказе “На святках”, где из письма, написанного за деньги для безграмотной старухи матери самодовольным и пошлым братом трактирной хозяйки, заполнившим (и заполонившим) страницы дикой казенной белибердой, дочь ее прочитывает только первые строки, продиктованные матерью, и, остановившись от прервавшегося дыхания там же, где и та, плача и смеясь, рассказывает своему мальчику про деревню, про бабушку, которую он никогда не видел, про дедушку на печке и про собачку желтенькую, про жизнь по-Божески, — не то что сквозь плохой почерк, но сквозь дурные и мертвые чужие слова, мимо их постигая то, что хотела передать ей мать.
Конечно, уже из чеховского маленького шедевра очевидно, что для осуществления такого типа чтения читатель должен быть особенно, родственно, интимно связан с автором, автор должен быть доступен читателю через какие-то сходные движения души, а не только через начертанные письмена. Обрести такого читателя — мечта всякого автора (“О, если б душою сказаться без слов было можно…”), дар и подарок ему. К своему столетнему юбилею Михаил Шолохов такой подарок получил.
То, что Светлана Семенова — исследователь и отчасти последователь Н. Ф. Федорова, сыграло большую роль в ее книге о Шолохове. Имя Федорова тут появляется всего два или три раза, но вот один из главных инструментов понимания шолоховских произведений — категория родственности-неродственности — очевидно федоровский, да и прикованность взгляда исследовательницы (позволяющая нам увидеть такую же прикованность взгляда писателя) к разрушению жизни человеческой, всегда неправедному, даже когда кажется, что оно включено в эпический круговорот универсума, если и не сформирована Федоровым, то, во всяком случае, глубоко родственна ему. Характерно, что и прямое обращение к Евангелию лишь два или три раза появляется на страницах книги, более фиксируя несоответствия, чем схождения, но таким образом, ненавязчиво, устанавливается постоянный фон — истины, устанавливается истинный масштаб всего, что происходит на земле, и остальной текст уже невольно читается на этом фоне, позволяя читателю домыслить там, где недоговорил исследователь. Скажу попутно, для тех, кто воспринимает Федорова чуть ли не как нового ересиарха, что неистовая несмиренность Николая Федоровича со смертью, его устремленность к делу воскресения, его непримиримость по отношению к человеческой лени и косности, принимающим наличное состояние вещей за неизменное или, во всяком случае, за неизменимое человеческими усилиями, — вполне православны; другое дело — его взгляд на то, каков должен быть характер этих усилий. Но здесь, возможно, ошибиться почтеннее, чем бездумно вписаться в бытовой круг православия, полагая, что хороший христианин — это тот, кто регулярно ходит на исповедь и к причастию, участвует в делах прихода, читает православную литературу, в то время как мерой нашего христианства — причем самого начала христианства — для нас поставлены способность изгонять бесов, говорить новыми языками, без вреда для себя пить “смертоносное” и возложением рук исцелять больных (Мк. 16: 17 — 18).
Во всяком случае, Светлана Семенова как инструмент собственного исследования (а в гуманитарных исследованиях именно исследователь и является собственным инструментом) оказалась удивительно точно и чисто настроена всеми предыдущими своими трудами и думами, включая сюда, конечно, и пристальное изучение эпохи, в которую создал Шолохов лучшее свое произведение, эпохи во всем многообразии ее конкретных проявлений на всем ареале тогдашнего существования русской культуры. Это пристальное изучение позволило выявить и сущностные центры, сердцевину мировосприятия этой эпохи — единую, вне зависимости от разнообразия ее проявлений. Сердцевина эта оказалась в осознании человеком своего призвания к хозяйствованию на земле, к активному и ответственному ее устроению, к преобразованию ее, и здесь сошлись все, от певших “Мы наш, мы новый мир построим…” (а позже — “Мы рождены, чтоб сказку сделать былью”) до какого-нибудь загнанного и затравленного поэта-одиночки, абсурдно, на первый взгляд, ощущающего, что он ответственен за все происходящее и что он соответственно влиятелен . Между этими крайностями, кажется, располагались все течения русской мысли как в России (СССР), так и за рубежом2.
Это новое (очень старое, конечно, в неискаженном виде заданное еще Книгой Бытия) представление об истинном назначении человека на земле овладело всеми. Другое дело, насколько знакомы были новоявленные преобразователи с тем, чтo они собирались преобразовывать; как они представляли себе землю. “Легконогие”, по определению М. Горького, коммунисты: городские интеллигенты и рабочие, давно уже “не чуявшие” под собой земли, смотрели на нее как на косное вещество, подверженное любым трансформациям, если только “посильнее надавить”. В сущности, так же они относились и к “человеческому материалу”, готовому, по их мнению, “выделаться” во что угодно, а в противном случае объявлявшемуся негодным и отправлявшемуся на “свалку истории”. Мировое значение Шолохова состоит в том, что, сознавая это вновь актуализировавшееся задание преобразования земли и человека, он видит красоту и глубину того, что уже состоялось, видит личность не только в человеке, но и в земле, в природных существах и стихиях, и его самого гнет и корежит трагизм предстоящей ломки, неизбежной — независимо даже от войн и революций. Мировое значение (в то время, как казаки и казачий быт и традиции — для всего мира — представляли бы все же не более чем этнографический интерес) шолоховских произведений возникает потому, что он наглядно показывает, как в наступившие времена с корнем выкорчевывается из земли всякий органично живущий народ, как сламывается и дробится народное, родовое тело3, чтобы дать место индивидуальному, атомарному существованию, оставляющему личность “саму по себе” — без корней, без традиций — на самоопределение. Ибо какой-то другой, нездешней косой подрезан куст рода4, распадающийся на прутики и веточки, не могущие долго устоять сами по себе, должные привиться к иному стволу, собраться в иное — истинное или ложное — единство.
