на клюку сосед припадает,
азиатских войн инвалид.
Как кичливы они, как храбры
лезть в глазной хрусталик, кроя
из своей невзрачности кадры
тусклой хроники бытия.
Сено — здеся, солома — тамо.
Дрозд, урод, древесная сень —
птеродактилей, пальм, Адама
искореженная светотень.
Эта жизнь на отходах рая
ждет воспетою быть — но как,
если счетом она вторая?
Что гримасничаешь, дурак?
Как тут жить-то, где всё в порядке:
хлыст, протезы, кошачья снедь?
Если только в слои сетчатки
без смывающих слез смотреть.
* *
*
На Волге всё гудки. И на Двине гудки.
На Вычегде всё скрип. Стучит багром Сухона.
На Цне водопровод. И нет такой реки,
чтоб ей давали течь, и всё — как у Ньютона.
И речи нет такой, чтобы струилась зря.
Себе самой журча, как кровь в бездумном теле.
Себя ради самой. Без даже словаря.
Без содержания. Без умолку. Без цели.
И нет любви. Любви — нет. Вообще любви.
Пришедшей как извне. Бездумной, как чужая.
Текущей, как река во всплесках ах и фи
моторной болтовни. Себя не замечая.
