состава она, красивая, черноглазая, появилась в дверном проеме вагона, держа на руках, как ребенка, совсем безногого, однорукого обрубка в тельняшке. Он, обняв шею носительницы единственной рукой, смотрел на нее своими синими виноватыми глазами и басил ей:
— Прости меня, Нюша, не уберегся, не уберегся…
— Матерь Божья, Матерь Божья, Иисус Христос, — крестясь, завопила, глядя на них, всегда пьяная бабка-побирушка и рухнула перед вагоном на колени.
Толпа онемела.
Двое военных мужиков бережно сняли с подножки вагона „Божью Матерь” с ее ношею и выставили на перрон. Черноглазая бабенка, шагнув в расступившуюся толпу, понесла своего обрубленного христосика сквозь людей, ревя и хохоча радостью одновременно. Кто-то выдохнул: „Война””.
Интересно, знает ли Эдуард Степанович о позднем стихотворении Семена Липкина “Военные дороги” (1994): “Мне в безумье военных дорог / Попадались советские мальчики, / Прозывались они „самоварчики”: / То солдаты без рук и без ног. // И случалось, что в саночках женщина / Привозила обрубок в мужья, / И душа трепетала моя, / Будто слышала глас благовещенья”.
Ольга Кучкина. Мальчики + девочки = … Повесть. — “Дружба народов”, 2006, № 9 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
По этой кошмарной в своем содержании повести можно было бы снять яркий, запоминающийся фильм. И весьма актуальный. Ведь еще в недавние времена и подумать нельзя было, что милиция может что-то там кому-то подбросить или спокойно сотрудничать с бандюками. А уж пытать-истязать, а уж “испорченных” детей-подростков, пришедших на Петровку “за правдой”, прямо на этой же Петровке и замочить… — боже упаси! — да автора за сам замысел такой вещи закатали бы под асфальт. А сегодня никто и не удивляется, только интересно: может, и мы вслед за господином Бушем попробуем узаконить какие-то основные пытки — сначала в первом, а затем и во втором думском чтении? Все равно ж пытаем.
Людмила Лаврова. Везде и нигде. — “Дружба народов”, 2006, № 9.
Интересный анализ новой повести Петра Алешковского “Рыба” (“Октябрь”, 2006, № 4).
“Алешковский в „Рыбе” поднялся на уровень притчи, смысл которой наверняка будет отвергнут многими. Или его постараются ограничить рамками частного случая (чему, конечно, способствует подзаголовок: „История одной миграции”), при этом оценив, несомненно, по достоинству глубину реалистического изображения в романе судеб героев, их мытарств и скитаний на известном историческом переломе, изменившем устоявшийся жизненный уклад миллионов людей, населявших пространства бывшего Союза. <…> Современная проза на столь взрывоопасную территорию заглядывать пока не торопится, как будто опасаясь потерять модный нынче и коммерчески успешный игровой настрой, обжечься подлинностью разворачивающейся на наших глазах драмы нового мирового переустройства. Драмы, коренным образом меняющей представления человека о самом себе и собственном предназначении.
Петр Алешковский сделал шаг на эту территорию. И что-то подсказывает: прозаик намеренно сужает в подзаголовке романное поле до рассказа об „одной миграции”. Да и казенное, затертое журнализмом словцо „миграция” здесь торчит не случайно, а вроде некоего вызова. Тем более что эпиграф к роману: „Пришли воры, хозяев украли, а дом в окошки ушел” — старинная русская загадка, поражающая своей многослойной жутковатой образностью…”
Л. Лаврова тонко прослеживает связь “Рыбы” с духом творчества французского философа румынского происхождения, изгнанника Эмиля Чорана (П. Алешковский, знаю, ценит и любит его книги). Имя Чорана не единожды встречается в статье, им и заканчивается: “„Дом в окошки ушел” не в одних лишь российских пределах. Ныне на обломках нашей прежней истории для многих не оставлено иного удела, как обосноваться в изгнании — в граде иллюзий и воспоминаний, стараясь не сделаться эпигоном собственных переживаний. С вечной Родиной в мыслях жить везде и нигде, что, по-видимому, и предстоит героине романа П. Алешковского, согреваемой и согревающей тем теплом, о котором писал Чоран. Теплом, „напоминающим предчувствие рая”. Этому французскому румыну, пессимисту и скептику, эгоисту и мизантропу, подобное тепло представлялось, несомненно, абстрактным. Героиня Алешковского — совсем иной человеческий тип, не случайна ассоциация с рыбой — древнейшим символом опоры, спасения и чистоты, магического перерождения. Дар, которым наделена Вера, согревать, возрождать к жизни прикосновением рук даже тяжело и безнадежно больных, отнюдь не абстрактен. Возможно, как уже говорилось, здесь кроется послание всем тем, кто еще способен поделиться теплом, пока не заброшен новый невод и твоя рука не столкнулась с рукой мертвеца”.
Самуил Лурье. Два эссе. — “Зарубежные записки”, Германия, 2006, № 2 (книга шестая).
Из финала второго текста (“История куста”) — про толстовского “Хаджи-Мурата”:
“…Итак, — скажет критик, — сюжет не совмещается с характером героя!
Ну и бог с ним, с критиком. И с сюжетом. И даже с характером.
Человек, изображенный Львом Толстым, почти всегда больше своего характера.
