“<…> В перечне имен Вы правильно вспомнили Виктора Пелевина. В чем же его успех? А в том, что интуитивно или обдуманно, это мне все равно, он учел читателя. Какую же фантазийность он преподносит? А всякую и для всех — тут и интеллектуальность, и эротизм, и черты детектива, и даже — высшая, хоть и крайне жесткая, справедливость сказки. Например, из „Священной книги оборотня”. Это успешная попытка черную жабу так повенчать с розой белой, чтобы в каком-то смысле она превратилась в царевну-лягушку. Я ограничиваюсь одним всего именем, ибо меня на письмо к Вам толкнуло вовсе не желание проанализировать произведения наших талантливых современников, а все жанровые и стилевые пункты-тезисы, пронумерованные Вами, по венчанию розы с жабой, с чем я совершенно согласна. Не согласна я лишь с самым зачином Вашей статьи. Тут у меня сомнение. Его я, как сумею, изложу и прокомментирую.
Вы пишете, что „литература золотого ХIХ века и серебряного ХХ о будущем заботилась мало”. И жаль, что, цитируя „И долго буду тем любезен я народу”, Вы не продолжили: „Что чувства добрые я лирой пробуждал”. Это ли не забота о читателе? (Потом, конечно, Вы вспомните о Гоголе и о его влиянии на развитие гротескного, фантастического продолжения в русской литературе по сегодняшний день.) Но почему Вы так странно начали статью? Может быть, я Вас плохо поняла? Именно золотой век в лице Пушкина проявил заботу о широком читателе. Если предположить, что Господь любит все человеческие твари, то Он посылает гению такой дар, которым гений как посредник награждает всех, как образованных, так и малообразованных, соединяя в одно целое разные жанры. Взять хотя бы „Повести Белкина”, а конкретно, скажем, „Метель”. В этой ясной, короткой повести разве не соединилась мелодрама со сказкой? И разве нет в „Станционном смотрителе” той доверительной задушевности, которую ныне клеймят „элитарные” снобы и от которой мы, простые читатели, плачем? Да ведь станционный смотритель — это несчастный король Лир, брошенный единственной дочерью. А как ясен фантастический „Гробовщик”! Нет, я вовсе не хочу сказать, что все у Пушкина просто и ясно для любого. Отнюдь нет. Но любой читатель выбирает у Пушкина то, что доступно, ясно и любезно его уму и душе. Даже „Евгений Онегин” читается разными по-разному. <…> Можно до бесконечности продолжать этот разговор и многими примерами показывать, как золотой, да и серебряный века всесторонне заботились о „массовом” читателе. Не эти ли читатели воспринимали Хлестакова как сказочного героя? Еще бы! Хлестаков никому не навязывался, его случайно приняли за ревизора, и вот попал он в фантастически богатую, для него сказочную среду и — пусть временно, но распустил павлиний хвост и смущенно-счастлив. Я уже не хочу писать о детективных ситуациях почти в любом произведении Достоевского, где тоже немало фантастического и мелодраматического. Но возьмем тему справедливости, например, у Толстого. „Массовый”, т. е. „простой”, читатель недоволен, как Толстой поступил с Анной Карениной. И я замечала, что такой читатель гораздо чаще, чем к Анне Карениной, благоволит к Катюше Масловой. И хоть, на мой взгляд, „Анна Каренина” написана во всех смыслах сильней, богаче и изощренней „Воскресения”, я понимаю „простого читателя”, отторгнутого нами. Этому читателю в „Воскресении” все кажется справедливым — и то, что Нехлюдов, будучи изначально виноватым, идет вслед за Катюшей по этапу, и то, что она его отвергает. Но к читателю, ищущему справедливости, прибавляется читатель, ожидающий мелодрамы, сказки, и ему жаль, что в конце концов счастливого всепрощения нет.
Да, если мы вернемся к нас возвышающему обману и при этом поверим в ум читателя, то избежим нас унижающего обмана: дескать, читатель — дурак. И читатель вернется, несмотря на многие соблазны телешоу, дискотеками, казино, игральными автоматами и проч. Хотя это „проч.” отобрало у нас довольно большую аудиторию, что естественно. И Вы абсолютно правы, желая повенчать розу белую с черной жабой — высокое с низким, окружающую реальность жизни с фантазией, гротеском, сказкой. Сближение жанров нельзя осуществить одним усилием умственной воли. Наши далекие и не совсем далекие грандиозные предшественники, думаю, более чувствуя, чем осознавая свою призванность, глядели изнутри себя на Бога и на созданное им человечество. Ну что ж, и религия во многом опирается на мифы. Будем надеяться, что миф о величии русской словесности не будет нами развеян. Миф — не пепел”.
Ирина Муравьева. Всего прочнее на земле — печаль. Последние годы Георгия Владимова. — “Знамя”, 2007, № 4.
Этот текст — документален, хотя автор и собирается ввести его в свой будущий роман.
Страшный апофеоз одиночества, заканчивающегося смертью. Даже непонятно, как такой
Елена Одинокова. Реаниматор. — “День и ночь”, 2007, № 1-2 <http://magazines.russ.ru/din>.
Эти рассказы — художественное приложение к вышепроцитированному фрагменту интервью пермяка Юрия Беликова “Детям Ра”. Кровь, пот и слезы.
Александр Снегирев. Нефертити. — “День и ночь”, 2007, № 1-2.
Из рассказа “Как мы сбили Ивана Пургина”.
“<…> Мимо проехала „скорая”. Витька бросился наперерез, но „скорая” не остановилась. Остановился „пассат” с голубыми ментовскими номерами. Из него вышел толстяк с добрым лицом, поглядел на все и посоветовал сунуть мужичка в тачку и везти в Склиф.
— Дадите денег и свалите, — посоветовал толстяк. Мы уже было начали ворочать тело, как притормозил еще кто-то. На этот раз оказалась девушка. Она представилась врачом и посоветовала мужичка не трогать, так как он может окочуриться в дороге.
Тем временем истерика отступила, и Витька даже подложил под лысую голову свою куртку. Я почувствовал, как ему неприятно трогать эту голову, тем более, что изо рта у мужичка поползла розовая струйка.
