Оттого-то и предстают читателю и раздельно и слитно скудный быт и щедрое бытие людей романа, что оба (и быт и бытие) насквозь пропороты острым краем войны и к ней надолго пригвождены. Пуще того, как раз благодаря войне они настолько пропитаны друг другом, настолько взаимно проникновенны, что впору говорить о своеобычном — паз в паз — единстве быта и бытия. О некоем бытийном быте или — лучше — быте как бытии. О своеобразном отталкивании-сопряжении злотворно плотского духа войны и бессмыслицы с благотворным духом и плотью любви и смысла. Но смысла неотвратимо рокового — разъясняющегося трагической игрой погони, гибели и страсти.
Романное слово разворачивается перед читателем тоже противоречиво и двойственно: беспрерывно и отрывочно; медленно развиваясь в воспоминаниях и вмиг останавливаясь в диалогах; мгновенно, как в кино, меняя планы или подолгу на них задерживаясь. И все это существует почти вплотную или прямо встык. Все сюжетные части многосоставной картины не проявляются исподволь и последовательно, а вскидываются вызывающе вдруг, вспыхивают на нескольких экранах сразу. Опасно при этом искря на стыке важнейших смысловых линий, а вернее, клочков и лоскутьев жизненного и душевного пространств его персонажей. Каждый миг наособицу и с предыдущим явлением несхоже.
И такова эта картина для всех персонажей, физически реальная и метафизически неодолимая. Для всех — без разбора на “своих” и “чужих” — людей войны, которые, будучи заброшены кровавым лихом распри в тесноту и давку абсурда, вынуждены довольствоваться именно клочками и отрывками. Клочками места и отрывками времени. Ибо измерить пространство жизни целиком они уже не в силах и не в состоянии. Мерить давно отделенные и от мира-покоя, и от мира-вместилища их заблудившиеся пространства способны теперь лишь вышний дух эпической бестрепетности и время. Время, что, в свою очередь, обнаруживает себя в романе не безразлично повествовательным, а тоже вызывающе парадоксальным: не однородным и внятным, а прерывистым и хитро сжатым, колеблющимся и гремуче заряженным, почти неподвижным и уплотненным до невнятицы густых сумерек. Время в романе то и дело спотыкается, застывает и, вроде бы тужа заодно с людьми, таит внутри некое подспудное инобытие, заряжающее людей истерикой, нетерпимостью и страхом.
Оттого люди и торопят желанное разрешение от страха, к чему и направлены, собственно, все персональные линии романа. Разрешение, которое все герои — вне зависимости от знака своей интеллектуальной изощренности, своего исторического места, социальной принадлежности и намерения этого разрешения достичь или, наоборот, избегнуть — обречены все же готовить, стремить и, прицелившись, осуществить. Именно оно то и дело, ускользающее и откладывающееся, и связывает призрачной своей вероятностью в один экзистенциальный узел думы, слова и усилия всех персонажей этого “действа о распре, любви, смерти и свободе”.
С другой стороны, усилия эти направлены к вожделенному разрешению от бремени жизни — жизни загнанной, мучительно искаженной и сомкнутой в круге лесных чащоб. То есть жизни, сущей физически. Но жизнь метафизическая, жизнь упруго иронической мысли, безжалостно играющего духа и самобытно поэтического образа всем без исключения персонажам по душе.
Но тогда выходит, что и желанная вероятность разрешения от бремени тягостной физической жизни в смерть оказывается не фатальной и оборачивается своей противоположностью. Иначе говоря, не менее вероятным становится разрешение иное — разрешение от пустоты смерти в жизнь. Однако вероятность эта реализуема не безусловно. Лишь допустив возможность скопления в душах героев критической массы вины, смирения и свободы духа, естественно предположить, что разрешение от тяжкого плода жизни в смерть для них не неизбежно.
И такое предположение было бы и вправду естественно, если бы в многообразных воспоминаниях Жямайтиса или образных же непростых разговорах других действующих душ не возникали некие предварительные, что ли, эскизы разрешения именно фатального. Именно эти “предварительные эскизы” разрешения в смерть и порождают в душах преследующих или убегающих, вспоминающих или откровенничающих, но равно спасающихся от потаенного страха людей ответы на “последние вопросы”. Ответы — несмотря на трагически гротескную зачастую форму — этически честные, психологически правдивые, философски же — неуклонно пессимистичные. То есть любую надежду — на разрешение ли от жизни, на разрешение ли от смерти — скрадывающие дочиста и дотла.
Имея это в виду, попробуем коротко возвратиться к началу разговора. Некоторая отвлеченность иных суждений, высказанных в ходе беглого разбора романа — сочинения самой высокой художественной пробы и горькой, в который уж раз отчаявшейся понять человека, скорбно иронической мысли, — отвлеченность эта кажется мне все же допустимой. Главным образом потому, что роман этот, по важнейшей своей составляющей, нескрываемо философский. И уж коли искать, как обыкновенно принято, ему подобающий ряд, то место его мысли расположено, кажется, неподалеку от библейского мифа о творении Столпа или близ смиренномудрого “Расёмона” Куросавы.
Ибо мысль романа Ивашкявичуса — о пронзительной нужде человека в ладе сердца и в примирении ума и взгляда, о тягостно поучительном уроке терпимости к любому — даже нестерпимо чужому — голосу. А еще его мысль об обманчивости нравственного зрения человека, из последних сил тщащегося занестись умом перед себе подобными. Упорствующего задорно кичиться перед ними преимуществами своего, единственно верного видения жизнеустройства. Всех же неподдающихся запросто убеждать в его преимуществах напором мощной военной силы.
Мысль, как видим, проста, цельна и внятна. Именно она, по обиходной видимости такая доступно близкая, добываема людьми незапамятно издавна и, как правило, непомерной ценой. Но беда в том, что добывается она обыкновенно не ради обретения душой бескорыстного блага любви, а ради суматохи самоутверждения или в пылу одоления соперников по нравственному самоусовершенствованию. А потому и движется к обретению и добыче, все оскальзываясь, все безуспешно. Или, в лучшем случае, успешно по-сизифовски — лишь на краткий миг.
Владимир Холкин.
Великий Новгород.
