не хороша собой, но располагает к себе, так как с нею сразу чувствуешь себя непринужденно. Это, как Вы знаете, очень хороший признак; а к тому же у нее и вправду настоящий талант”.
При таких непринужденных отношениях с большим другом словоохотливая графиня не могла не поведать ему и о своем молодом романе с Надеждиным, равно как и о том, что по закону странных сближений несостоявшийся жених родился и вырос в приокском селе Белоомут, наследственной вотчине несостоявшегося жениха ее младшей сестры — Дарьи. В той же, кстати, усадьбе некоторое время проживет и сама Евгения Тур, в надежде женить на себе овдовевшего Николая Платоновича. Но все это в будущем. А в 1834-м Надеждин, сын бедного белоомутского священника, — профессор Московского университета и издатель журнала “Телескоп”. (В “Телескопе”, напоминаю, начинал Белинский, там же опубликовано “Философическое письмо” Чаадаева.) Его роман с Елизаветой Васильевной начался, правда, чуть раньше, когда Надеждин был еще домашним учителем в семье Сухово-Кобылиных, а заодно руководил салоном экстравагантной матушки будущей Евгении Тур, дамы красивой и не по возрасту моложавой. Бедная Лиза, которую Надеждин, гордясь, называл своей лучшей воспитанницей, в этом неувядающем блистанье скукоживалась, злилась и ревновала: мать к учителю, учителя к матери, что, как утверждали злые языки, было отнюдь не беспочвенной фантазией. И вдруг, летом 1834-го, за месяц, проведенный в деревне, в подмосковной усадьбе Кобылиных, ситуация изменилась. Заметив, что воспитанница по уши влюблена в него, Надеждин воспламенился, дошло до предложения руки и сердца. Лизу посадили под домашний арест. Надеждину отказали от дома и под угрозой вызова на дуэль потребовали немедленного отъезда — вон из Москвы . От вызова посредством картели он отказался, дескать, сей аристократический способ разрешения вопросов чести для него, плебея, неприемлем. Москва зашумела. Студенты Николая Ивановича обожали, “Телескоп” читала вся думающая Россия, иллюстрированное приложение к нему — “Молву” — даже светские дамы. Пока запертая на ключ будущая Евгения Тур заносила в Тетрадь, предназначенную для опозоренного жениха, подробности семейного скандала, будущий знаменитый драматург, в ту пору первокурсный студент, носился по городу, грозя, что пристрелит поповича, даже если за то ему будет Сибирь.
Надеждин уехал, а Москва продолжала судачить: дескать, виновница переполоха — Мария Ивановна Сухово-Кобылина, в которую нежелательный жених был долгое время “страстно влюблен”. Маменьке ничего не оставалось, как последовать примеру изменившего ей поклонника — в срочном порядке, взяв дочерей, удалиться в Европу, дабы подыскать “сопернице” более подходящего жениха. Графский титул оказался единственным достоинством господина Салиаса, но для бедной Лизы все были жребии равны…
Привыкший брать свое, где бы он это свое ни находил, Тургенев из пересказанной выше неизящной истории взял лишь то, что годилось для “Месяца в деревне” — легкой, слегка ироничной комедии нравов. Даже Герцен, в “Былом и думах”, сделал из неудавшегося мезальянса всего лишь “скверный анекдот”. Таким бы мы его и запомнили, если бы в январе 1836 года, проездом из Тархан в Петербург, в Москве не появился Михаил Лермонтов. Надеждин вернулся в Первопрестольную месяцем ранее и с первого номера “Телескопа” начал печатать “Выдержки из дорожных воспоминаний”. Москва снова заволновалась, в гостиных вновь заговорили о блестящем — один заменяет десять профессоров — ученом, лишившемся кафедры из-за вздорной капризницы. Словом, Надеждин опять был на гребне, а Лермонтов — в творческом кризисе. Роман из времен пугачевщины застрял в черновиках, “Маскарад” — в цензурном ведомстве. И со стихами не лучше: иссякли. “Умчался век эпических поэм, и повести в стихах пришли в упадок”. Пора приниматься за повести в прозе. Проза, даже оставаясь в рамках “светской повести”, позволяла мимоходом заглянуть в такие закоулки русской жизни, куда иным способом либо не проникнешь, либо цензура не пустит. “Все почти жалуются у нас на однообразие светской жизни, а забывают, что надо бегать за приключениями, чтоб они встретились; а для того, чтобы за ними гоняться, надо быть взволновану сильной страстью или иметь один из тех беспокойно-любопытных характеров, которые готовы сто раз пожертвовать жизнию, только бы достать ключ самой незамысловатой, по-видимому, загадки; но на дне одной есть уж, верно, другая, потому что все для нас в мире тайна, и тот, кто думает отгадать чужое сердце или знать все подробности жизни своего лучшего друга, горько ошибается”.
Программа, изложенная в процитированном отрывке (“Я хочу рассказать вам…”), идеально вписывалась в ситуацию, в какой оказался Лермонтов в январе 1836 года. Он не мог не искать ключей к загадке, которую загадала ему его первая любовь, внезапно выскочив замуж “за миллион”, не знал, что творится на сердце у единственного друга — после того, как на свой страх и риск расстроил его матримониальные планы (Алексей Лопухин, старший брат Варвары Лопухиной, втайне от родных сделал предложение Екатерине Сушковой, в “Княгине Лиговской” с нее “списана” мадемуазель Негурова). Этого было вполне достаточно, чтобы затеять целый роман, но слишком мало, чтобы его завершить. Январь 1836 -го, а в том январе история Надеждина “для московских гостиных” все еще оставалась “событием номер один”, вписал в план затеянного романа еще одну сюжетную линию: Печорин — Красинский.
Лермонтоведы, и я в числе прочих, сосредоточивались в основном на тех положениях “Княгини Лиговской”, что давали материал для сравнения с “Героем нашего времени”. Столкновение Печорина с бедным чиновником, который, не в пример обидчику, на диво хорош собой, имеет университетский диплом и прочая, и прочая, оставалось за пределами пристального внимания. Между тем, судя по фабульным усилиям, какие двадцатидвухлетний романист делает для того, чтобы ввести Красинского в круг общения главных персонажей, роман недаром начинается происшествием на Вознесенской улице. А завязывается в тугой узел в тот момент, когда богатый барин, чуть было не раздавивший бедного чиновника, вызывает пострадавшего на дуэль, от которой тот отказывается по тем же мотивам и почти в тех же выражениях, в каких Николай Иванович Надеждин объяснял матери своей воспитанницы отказ от поединка с их сыном и братом…
Можно было бы привести и еще несколько странных сближений, но я и так слишком уж отклонилась от заданной романом Отрошенко сюжетной прямой. Правда, виноват в этом скорее он, чем я. Его исследовательский беспокойно-любопытный азарт прямо-таки провоцирует на попутные соображения. И все-таки вернемся к началу, к роковому вопросу, без которого не обойтись в рассуждении Сухово-Кобылина: кто и почему убил Луизу Симон-Деманш?
