молодому человеку”. Ибо он вырос в годы войны и знает, что „смерть весьма обитаема”. <…> Может быть, вот, наконец, родилось христианское поколение. <…> Мистическая жалость к человеку — вот новая его нота. <…> И это единственное свое ощущение, которое „эмигрантский молодой человек” законно противопоставляет большевистской жестокости”14.
Сказанное здесь Поплавским почти дословно можно отнести к поэзии Чиннова. Тема смерти стала для него главной, Владимир Вейдле даже назвал его первую книгу “монологом приговоренного к смерти”. Чиннов очень жалеет людей, потому избегает в стихах надрыва, жестокости, а говоря о смерти, старается всегда дать надежду на какой-то “смутный, тайный признак — / Какой-то луч, какой-то звук — / Нездешней, невозможной жизни…”(из стихотворения “Порой замрет, сожмется сердце…”).
О смерти Чиннов много пишет и в публикуемых ниже письмах.
Приходится сожалеть, что из ответных писем Иваска за эти годы сохранились лишь небольшие фрагменты. Но творчество Иваска последующих лет дает основание предполагать, что он был человеком религиозным. В одном из поздних своих писем к Чиннову Иваск, говоря о своей вере, ссылался на известное высказывание: “Если Иисус Христос говорил, что Бог существует, этого достаточно, чтобы и мне поверить в его существование”. В 80-е годы Иваск так писал о себе: “Перенимая английскую терминологию — считаю себя в поэзии метафизиком. О Христе нигде в стихах не упоминаю. Христос — высшая святыня. Христос — живая история…”15
В 80-е годы Чиннов писал о себе так:
Мне говорят, что я агностик
(Я этим прозвищем не горд),
И мне показывает хвостик
Худой зелено-черный черт.
Ах, к черту черта! Я три года
Готовлюсь к райскому лучу.
Зачем, о Господи, свобода?
Блаженства светлого хочу!
(Из книги “Автограф”. США, 1984)
С годами Чиннов все чаще пишет гротески. Серьезность и юношеская ранимость, которые видны в ранних письмах, скрылись за маской шутника, ироничного, остроумного, охотно подсмеивающегося в том числе и над собой.
После 1935 года, которым заканчивается публикуемая переписка, Чиннова и Иваска продолжала связывать настоящая мужская дружба, хотя они никогда не жили в одном городе.
Ю. П. Иваск после войны оказался в лагере для перемещенных лиц в Гамбурге. В 1949 году с женой Тамарой (их познакомил Чиннов, в письмах это Тамара Шмелинг) переехал в США. Защитил докторскую в Гарвардском университете. Потом в разных университетах США преподавал русскую литературу. Был с 1955 по 1958 год редактором вышеупомянутого журнала “Опыты”. В эмиграции вышло шесть сборников его стихов, поэма. Он составил антологию эмигрантской поэзии, подготовил издание книг В. Розанова, Г. Федотова, написал биографическую книгу о К. Леонтьеве. Автор многих литературоведче ских статей. Похоронен в Амхерсте (США), где и жил последние годы.
И. В. Чиннова в 1944 году немцы угнали в Германию, в трудовой лагерь, откуда в 1945 году он был освобожден американскими войсками и оказался в Париже. Жилось там нелегко — из-за невозможности найти работу, — но очень интересно. Перезнакомился с цветом русской эмиграции, где его высоко оценили как поэта. В 1953 году Чиннов принял предложение своего старшего друга В. Вейдле стать редактором отдела новостей на только что созданном радио “Свобода” и переехал в Мюнхен. А в 1962 году уехал из Европы в США, где преподавал в разных университетах русскую литературу и получил звание заслуженного профессора. В эмиграции вышло восемь книг стихов Игоря Чиннова. На его поэзию было более пятидесяти печатных откликов. Многие считали, что после смерти Георгия Иванова именно он уна следовал “кресло первого поэта эмиграции”.
Я познакомилась с Игорем Владимировичем, когда ему было уже за восемьдесят. После событий 1991-го он осенью впервые приехал в Россию в составе делегации членов редколлегии “Нового журнала”, основанного эмигрантами первой волны, и выступал со своими стихами в ЦДЛ, в Доме журналистов, в Фонде культуры. Меня поразил его огромный интерес к русскому искусству — живописи, архитектуре и, конечно, литературе. И. В. считал, что в “современной русской поэзии” (он не называл ее “советской”) много талантливых поэтов. Он говорил об этом с гордостью. “И невозможное — возможно”, — написал он в статье о своей поездке. Тогда же он распорядился, чтобы после смерти весь его архив передали России (ИМЛИ) и чтобы прах его лежал в русской земле, на Ваганьковском кладбище, вопреки его же собственному стихотворению:
Мы давно отдыхаем
На чужих берегах.
