имя высоких идеалов”. Вольно или невольно, но работа автора служит одной цели — апологии “изверга и чудовища”, каким он был объявлен современниками и с какой нерукоподаваемой, как сказали бы сегодня, репутацией вошел в историю и литературу.
Легко ли было маркизу пробивать бреши в сознании своей аудитории, можно понять из предисловия де Сада (анонимного) к одному из изданий “Жюстины” (“Несчастья добродетели”), датированному 1792 годом. “Наши предки, желая подогреть читательский интерес, вводили в сочинения свои различного рода колдунов, злых гениев и прочих сказочных персонажей и наделяли их всеми пороками, необходимыми для закручивания интриги романа, и никто не считал способ сей недозволенным. Но, к несчастью для рода человеческого, существует множество людей, склонность которых к беспутству доводит их до таких же ужасных преступлений, какие прежние наши авторы приписывали своим сказочным людоедам и великанам. Но разве не вправе мы предпочесть действительность сказке? Разве должны мы отказываться от выгодных драматических эффектов только потому, что кто-то боится нанести оскорбление сей действительности? Почему не можем мы разоблачить темные преступления, совершенные, кажется, только для того, чтобы навечно остаться в потемках неведения? Увы, нет никого, кто не знал бы об этих отвратительных преступлениях! Гувернантки рассказывают о них детям, женщины легкого поведения возбуждают ими воображение своих клиентов, а судейские, в преступной неосмотрительности лицемерно ссылаясь на свою любовь к порядку, дерзко марают их подробностями листы протоколов Фемиды. Так почему же романист не может их показывать? Разве он не вправе использовать в качестве инструмента своего любые виды пороков, любые преступления? Разве он не имеет права рисовать их все, дабы отвратить от них людей? Горе тому, кого могут развратить картины „Жюстины”! Но не мы в этом повинны; о чем бы мы ни писали, эти люди не станут лучше, ибо для них добродетель — яд”.
По смыслу, а главное — интонационно эта попытка автора объясниться с читателем близка к другому предисловию — возможно, лучшему стилистически и важнейшему идеологически тексту русской литературы, опубликованному в 1841 году: “Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. <…> Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых <...>. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности! <...> Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не оттого ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?.. Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! <...> Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить — это уж Бог знает!” (М. Лермонтов, “Герой нашего времени”).
Новый “садо-реализм” маркиза проявился еще в одной особенности — у де Сада на языке было то, что у всех на уме. С откровенно “падонкоффским” азартом он вербализовал “стыдные” элементы обыденности, отнесенные “общественным договором” за рамки упоминаемого вслух. Например, выведенный из сферы медицины и “срамной” интимности один из основных физиологических процессов — акт дефекации — стараниями маркиза не просто вошел в литературу, но и стал существенной частью философской системы.
Что касается собственно эротической составляющей его произведений, она зачастую скучна, как врачебная диссертация. Это и понятно: философия де Сада — первая полномасштабная и наиболее удачная попытка демифологизировать сексуальную сторону физиологии человека.
Справедливости ради стоит отметить, что маркиз фактически был бытописателем своей эпохи. Ни одно из садических извращений не является лишь плодом его воображения. К области фантазии у Сада относится, собственно, только сюжетная организация всех тех “естественных” проявлений человеческой природы, которые почерпнуты им из реальных практик своего времени.
Садомит. Книга Морозовой позволяет понять и ту особенность даже не идеологии, а образа жизни, которую можно назвать “ сад омией”. “Содом” — важнейшее в творчестве и биографии маркиза-гражданина слово.
Это касается и названия заветного его труда — “Сто двадцать дней Содома”, утерянного при жизни писателя и опубликованного лишь в 1926 году.
Это касается содомского греха, коему де Сад предавался с юности и до глубокой старости. Морозова отмечает, что в дневниках престарелого маркиза “среди цифр появлялись странные значки — кружок, пересеченный по диагонали чертой. Согласно М. Леверу, так де Сад обозначал содомизацию, а это означало, что старый либертен по-прежнему не отказывал себе в „фантазиях””, склоняя к греху окружающих его женщин, лакея для услуг и чтецов. С точки зрения практики сексуальных отношений, де Сад, можно сказать, победил. Легализация гомосексуализма и гомосексуальных браков, появление “голубых” сфер общественной жизни и гей-территорий сегодня уже никого не удивляют.
Это касается и того, что можно было бы назвать философской верификацией де Сада. Анекдотический метод “все делать через ж...” возвысился до глобальной метафоры. При помощи его прошел проверку основной постулат Просвещения и Революции — идея Свободы. Важнейшие акты, символизирующие для позднего классицизма и раннего романтизма стремление к Свободе: бегство из тюремного заключения в неприступной крепости и призыв из застенков к свободе — всему этому есть место в биографии маркиза. Но сами акты совершены исключительно первертно.
В 1773 году вследствие интриг тещи маркиз был заключен сардинским королем в крепость Миолан — “Миоланскую цитадель”, “Бастилию герцогов Савойских”. И вместе с напарником, Франсуа де Сонжи, бароном де Лалле, вором, разбойником и блудодеем, сбежал из крепости. Казалось бы, романтический сюжет, прямая параллель знаменитому бегству другого распутника — Джакомо Казановы из венецианской тюрьмы. Сюжет, с которого Стендаль мог списать историю бегства Фабрицио дель Донго из Пармской тюрьмы. Но
